Восход (повести и рассказы молодых писателей Средней Азии и Казахстана)

Что заставляет нас искать, мучиться, создавать? Расчет? Тщеславие? Деньги? Нет, они не способны поднять, их дыхание коротко, рожденное ими воодушевление ничего общего не имеет с вдохновением… Тогда — тщеславие? Уж оно-то тянет нас за волосы, оно погоняет. Да здравствует тщеславие! Но и будь проклято оно же! Вокруг тщеславного все живое мертвеет. Тщеславный жаден, завистлив, ревнив. Не тронь его, обегай стороной, как заяц волка. Тщеславный, встретив на своем пути человека, видит в нем прежде всего соперника, а узнав поближе, ведет себя двояко: если слаб человек — ругает его почем зря, наотмашь бьет при всех; если же сильного встретил — настораживается, взгляд становится каменным, речь негромкая, но удары хлесткие — прямо под сердце. Жутко становится и чувствуешь себя девчонкой, поставленной в угол. Будь проклято тщеславие! В чем я слаба — сама догадаюсь. Но помогите мне узнать мою силу. «Нет! — говорит тщеславный. — Не надейся»… Но не только этим страшно тщеславие — последствиями опасно. Допустим, когда я, обессиленная, приползу к нему, и оно — могущественное — решается, наконец, поднять меня, то я плачу ему черной неблагодарностью, не забыв унижения. И когда я становлюсь признанной, то едва ли стану замечать его в толпе, а в разговорах, как бы случайно, стану говорить о нем гадости. Будь проклято тщеславие!.. Так что же, если не деньги и не тщеславие, заставляет нас искать, мучиться, созидать? А то, от чего плачет душа и смеются губы, что никого не оттолкнет и ни у кого не отнимет, — это талант. А талант — это сплав любви и мужества…

Мощные раскаты хоральной фантазии внезапно оборвались, под сводами еще потрепетал, пожил последний аккорд и растворился. Айганыш вышла из оцепенения. А когда на смену растаявшему звуку пришел другой, высокий и щемящий, она вдруг вспомнила, что вечер кончается. Она пробралась среди людей, потихоньку вышла из собора и побежала на улицу Вальню, чтобы успеть в универмаг до закрытия.

В универмаге она долго, тщательно выбирала рубашки и галстуки для Сапара.

III

Из редакции Сапар ушел поздно вечером. Прячась от злого ветра, он, казалось ему, шел домой. Но когда свернул в переулок, где дуло не так сильно, понял, что идет к Бурул. Идет, чтобы снова увидеться с Насин.

«Ну, что же, — думал он, подходя к знакомому дому, — теперь поздно поворачивать. И, если честно признаться, лучшей жены не найти… после Айганыш. Может быть, это судьба? Человек обязан нести свой крест. Пока есть силы. А там… В общем, будь что будет».

Бурул искренне обрадовалась:

— О-о! Мой Сапаш пожаловал! Кызыке[3], приберись.

Из глубины квартиры показалась Насин. Сапар сделал вид, что не заметил ее, и сказал Бурул:

— Прошу прощения за опоздание.

— Дорогому гостю все простительно, — улыбалась Бурул, поджидая, пока Сапар снимет пальто. — Да и вечер у нас не официальный, так сказать. Позвала тебя, чтобы хоть поел но-человечески. Холостяком живешь… А мать стара, за ней самой надо присматривать, как за ребенком.

Подошла Насин, поздоровалась и остановилась, прислонившись к стене, одетая в легкое летнее платье, она была похожа на весеннего мотылька. Бурул заметила взгляд, каким Сапар оглядел Насин и, кокетливо прижавшись к его плечу, пригласила:

— Проходи в комнату, Сапаш. Садись к столу.

За столом, накладывая Сапару закуски, она говорила: «Нынешние джигиты стали похожи на едкий дым: ни огня, ни тепла нет, одни слезы. Вот в наше время… Когда, бывало, с настоящим джигитом встретишься — огонь вспыхивал. Все горело. А сейчас твердят: „служба, служба“. Будто и раньше не служили. Служили, но и для сердечных дел время оставляли».

— Тебя послушать, джене[4],— вставила Насин, — и подумаешь, что ты всю жизнь тиранила моего бедного брата.

— Ну, что ты, кызыке, — рассмеялась Бурул. — Разве я посмею обидеть его. Твой братец, бедняжка, все о торговле печется. А когда приходит домой — смотрит: стол на месте? Сервант на месте? Жена на месте? Стулья на месте? — Она подняла свою рюмку. — Давай, Сапаш, за огонь души выпьем. Надо уметь жить в молодости. Молодость — один выстрел в жизни. Смотри, Сапаш, не промахнись!

Насин только пригубила вино.

Сапар выпил, закусил кусочком хлеба и откинулся на спинку стула. На улице лютует мороз, метет пурга, злой ветер обжигает лица. А здесь тепло, уютно. Мебель нодобрана со вкусом, ковры на стенах. И пианино есть, жаль никто играть не умеет. Хорошо здесь, как в той витрине, которую они видели вместе с Насин летом.

Выпили еще и еще. Исчезли неловкость и напряженность первых минут. Разговор стал оживленнее. Сапар рассказал, как однажды был с товарищем на охоте, как жарили зайца на костре и чувствовали себя при этом настоящими джигитами. Потом рассказывал о командировках, об ожидании вертолета в горах, о хлопотной и интересной профессии журналиста, о тех радостях и тех мучениях, с которыми связан каждый материал: «Видишь много, а в материалах умещается сотая часть увиденного».

— Хорошая профессия, — искренне позавидовала Насин, — постоянный поиск истины и защита этой истины. Ваша работа чем-то похожа на работу юриста.