Восход (повести и рассказы молодых писателей Средней Азии и Казахстана)

— Уймись ты! — крикнул нижний скирдовальщик, пожилой дядька с рябым лицом и выпученными глазами. — Если рот до ушей, то завязочки пришей. Ишь, разболтался! Читал я когда-то книгу "Алитет уходит в горы" — так там точно про такого, как ты, А ну, слазь давай, пока я тебя сам не достал! Вот ведь какой злой уродился, так и кипит, словно черный казан… Слазь!

Пока они ссорились и ругались из-за него, Киялхан потихоньку отошел в сторону…

Возвращаясь домой, он шагал понуро свесив голову. Уж лучше бы остался дома, как Тойганбай, тогда бы и не слышал обидных слов. До чего же люди бывают нетерпимы к другим! А ведь единственный смысл жизни как раз в противоположном. И будущее человечества, и все надежды людей связаны с умением жить единым братством, не набрасываясь один на другого…

Ак-апа уже поджидала его к ужину. Вынесла кувшин воды, полила Киялхану на руки.

— Что невеселый такой, джигит? Устал?

— Ох, не от работы устал, бабушка, — вздохнул Киялхан. — Мысли разные замучили меня. Лезут, словно мухи на сладкое, роятся в голове, жужжат…

— Легкое ли дело! Потому и личико больное у тебя. А ты ни о чем не думай, сынок!

— И сны, бабушка, странные сны меня замучили.

— Ладно, ты ешь, а я тебе расскажу потом отчего бывают у людей сны…

"Хоть бы солнце не заходило", — угрюмо думал Киялхан. Но оно опять закатилось. Ужин, приготовленный заботливыми руками старухи, был вкусен, но не принес радости.

— Сынок, — позвала Киялхана старуха, она прикоснулась ладонью к его лицу: — Ведь ты один-одинешенек на свете… О ком тебе горевать?

— Если б один, апа, то и не горевал бы. — Ласковое прикосновение старого человека словно придало Киялхану сил, он улыбнулся. — Не о себе горюю. Да и как же я один, апа? Мы же с вами вдвоем…

— Я знала твою мать. Нравом, как шелк, была. Ты был пятимесячным, когда пришла похоронная на отца. Не вынесла горя твоя родительница, умерла, а тебя отдали в детдом. О алла, будто вчера это было! Сколько горя хлебнули, — не меньше, чем в старину, во время великого степного мора — Актабан-шубурунды. Врага и в глаза не видели, а сколько смертей приняли от него.

— Что мне делать, Ак-апа? Мне грустно… так грустно, тяжело прожить хотя бы еще один день. Почему так, апа? — тихо пожаловался Киялхан маленькой старухе. — Я не знаю, как это — радоваться жизни, потому что меня никогда не ласкали руки матери. Сейчас, если я слышу даже о самых диких ужасах на земле, в глубине души воспринимаю это спокойно. И я устал от этого, апа. Устал от невольной готовности к самому страшному, что может произойти в мире. И только с вами мне легче, апа! Вы — словно мать, которую я однажды видел во сне, и от вас идет этот теплый материнский запах. О, Ак-апа! — и Киялхан, прижавшись лицом к плечу старушки, заплакал, как надломленный горем хрупкий подросток, Ак-апа, растроганная, гладила его по голове, и этой же рукою смахивала свои навернувшиеся слезы.

— Что ж, поплачь, жеребеночек мой, поплачь как следует, — бормотала она. — Прольется вся печаль твоя из души и смоется горе слезами… Пусть будет это, свет мой, как самый первый плач новорожденного, с которым человек приходит в жизнь. И пусть это будет последним твоим плачем по отцу и матери, которых никогда ты не знал, сиротинка моя… И я с тобою поплачу: еще раз зажгу огонек в своей памяти и вспомню про сына, который тридцать лёт назад умер на чужбине от вражеской пули.

…Но дни шли за днями, все такие же однообразные, незначительные, а ночами все чаще одолевала его бессоница, и он, не выдержав, покидал постель и выходил из дома, чтобы побродить в тишине ночи, в которой, словно в едином, растянувшемся до бесконечности мгновении, дремали горы, леса, птицы и люди. Тихим шагом, бесшумно пробирался к ручью, журчащему невнятно в полутьме; гребни крохотных воли вспыхивали слабым мерцанием, отражая свет отдаленных звезд. Эти минуты уединения доставляли ему радость. И однажды Киялхан невольно воскликнул:

— Ах, да это же поэзия!

Но тут же испугался своего восторга: "Да это всего лишь обман! С восходом солнца чары рассеиваются и начинается реальная жизнь. И для чего только мир выглядит так, словно навечно отдан во власть волшебной поэзии? Чушь какая! Какой обман! Не мир и покой, но призрак мира, тишины, покоя… Эта кругленькая земля вся пылает изнутри, мается от собственного смертельного жара, болезненного, горячечного жара.

На пути Киялхана показалась одинокая сосна, та самая, стоящая в стороне от других деревьев на берегу речки. И опять его мысли вернулись к сновидению. Он тоже был совсем одинок, как эта сосна, хотя рядом стоял густой бесконечный лес его соплеменников. И подойдя к дереву, он тронул выгнутый нижний сук, помня, что тотчас должен раздаться человеческий голос. И перед ним вспыхнуло красное, как пламя, платье той девушки из спа…

"Чего тебе надобно в мире сновидений?" — спросила она.

"Тебя", — ответил Киялхан.

"Я не доступна для смертных".

"Тогда ключ от всех тайн Вселенной".

"Для чего?"

"Хочу, если не для себя, то хотя бы для людей найти счастье".

"А в чем оно, это счастье?"

"В бессмертии, наверное".