Восхождение. Кромвель

В этом кипении страстей лорды не могли устоять. Седьмого мая они приняли Акт о государственном преступлении и передали его на утверждение королю. Карл попросил на размышление один день. Ему было позволено поразмышлять, однако возмущённая толпа, огромная, грозная, окружила Уайт-холл и бесновалась весь день и всю ночь, освещая тьму зажжёнными факелами, что наводило ужас на государя и на стражу. Солдаты в ожидании штурма заваливали входы в дворец мешками, подушками, креслами. В кабинете собрался военный совет. Королева, страшась разоблачения неприглядных поступков, если Страффорд останется жив, умоляла подписать приговор, то рыдала, то угрожала, что немедленно бросит его и вернётся во Францию. На том же настаивали министры. Их поддержали епископы. Король хотел уступить и не мог. В нём была уязвлена гордость, этим приговором унижалось его достоинство. Власть явным образом уплывала из рук. Он растерянно твердил что-то о данном слове, о совести. Один из епископов ответил ему:

— У королей должно быть две совести: одна совесть частная, человеческая, для самого себя, для личных дел, другая совесть — общественная, для его подданных, для государственных дел. И если ваша частная совесть оправдывает графа Страффорда, то ваша общественная совесть обязана его осудить, ведь депутаты и лорды признали его виновным, стало быть, ваша частная совесть может оставаться спокойной.

Сам Страффорд в своём каземате догадывался, что, несмотря на все колебания, заверения, клятвы, монарх утвердит приговор. Истомлённый болезнью, многодневной борьбой и ожиданием смерти, он решил облегчить едва ли не смертельные муки его совести и отправил из стен Тауэра мужественное послание:

«Милорд! После долгой и тяжёлой борьбы я принял решение, единственно приличное в моих обстоятельствах. Любым частным интересом должно жертвовать для счастья вашей священной особы и государства. Умоляю вас принятием этого Акта устранить препятствие к благополучному миру между вами и вашими подданными. Моё согласие, милорд, оправдает вас перед Богом лучше, чем иные, человеческие средства. Никакое действие нельзя назвать несправедливым, если оно относится к тому, кто ему хочет подвергнуться сам. Моя душа, готовая оставить тело, с бесконечной радостью прощает всё и всем. Прошу вас об одном: удостойте моего бедного сына и его трёх сестёр такой же благосклонности, не менее, но и не более, какой будет заслуживать их несчастный отец, смотря по тому, будет ли впоследствии он найден виновным или невинным».

Ещё сутки колебался жалкий король, ублажая свою совесть. Всё-таки государственная совесть, как её назвали епископы, должна была победить. На другой день Карл подписал смертный приговор своему единственному преданному слуге, который одиннадцать лет служил ему верой и правдой, все его злоупотребления и беззакония бесстрашно брал на себя и тем оберегал его от гнева народного, потерял на этой службе здоровье своё и теперь с его согласия терял самую жизнь.

За что?

Не теряя времени даром, король отправил в Тауэр другого верного слугу, Карлтона, государственного секретаря.

Карлтон зачитал ему приговор парламента и сообщил о согласии монарха. Зная своего повелителя как облупленного, Страффорд всё-таки был удивлён. Вместо ответа он поднял руки к небу и произнёс:

— Не питай надежды на князи земные!

Король обещал парламенту объявить о согласии лично, однако не решился прямо взглянуть в глаза подданным, набросал несколько строк и поручил принцу Уэлльскому передать это послание представителям нации, приписав в самом конце:

«Если он должен умереть, то парламент оказал бы ему великую милость, отложив казнь до субботы».

Дважды прочитали в заседании палаты это послание, стремясь проникнуть в тайный смысл этого внезапного, неуместного, во всех отношениях невероятного «если». Означало ли оно то, что король окончательно потерял голову и уже не ведает, что говорит? Или он всё ещё надеялся освободить того, кого только что сам обрёк смерти, и до субботы приготовить побег? Парламентарии так и остались в недоумении, однако решили на всякий случай проявить осторожность и назначили казнь на другое же утро.

Страффорд принял это решение с достоинством. Он попросил только о том, чтобы архиепископ Лод, сидевший поблизости от него, завтра утром встал у окна и своим присутствием укрепил его дух. В день казни из последних сил он сохранял мужество и казался спокойным. Комендант Тауэра, видимо, всё ещё опасаясь побега, предложил ему ехать до места казни в карете, ссылаясь на то, что разъярённый народ может разорвать его на куски. Он отказался, сказав:

— К чему? Я не страшусь смотреть в глаза народа и смерти.

И прибавил, видимо, догадавшись, что беспокоило сердобольного коменданта:

— Будьте спокойны, я не сбегу, а для меня решительно всё равно, умереть от гнева народа или от руки палача.

Он пошёл пешком, за ним — конвой, и по его виду можно было подумать, что всего-навсего офицер идёт впереди своих солдат, чтобы сменить караул. Проходя под окном, у которого действительно стоял Лод, он поднял голову и твёрдым голосом попросил: