Восхождение: Проза

С гиканьем, хохотом-свистом, с вяканьем остывшей на морозце гармошки сани пролетели мимо, промчались, обдав Марию Андреевну липкой холодной грязью. Увидела на санях два-три знакомых лица, среди них Богдан Пархатый, из зажиточных, с ним Яков Лозовников, Ванька Попов… Была с ними и какая-то дивчина в белой, праздничной накидке на плечах…

Лида, пробывшая в банде уже две недели, чувствовала, что назревают какие-то события. Что-то вдруг засуетились в штабе, забегали: стаскивали из других изб столы и лавки, посуду, поглядывали на нее многозначительно, с повышенным интересом. Лида поначалу не придала этому особого значения — мало ли по какому поводу затеяли гулянку. Ждут, наверное, гостей — носилось от одного к другому веское: АНТОНОВ, АНТОНОВ… Лида так и поняла: ждут тамбовского главаря Антонова.

О себе она не подумала: жизнь ее, пленницы, определилась внешне. Убежать из Новой Мельницы было нельзя, Опрышко, Стругов и даже дед Сетряков смотрели за ней во все глаза. Наказано было и всему штабу: при малейшей ее попытке к бегству — стрелять. Лида ежилась от одной этой мысли, грубо и жестко сформулированной Колесниковым в самый первый день, когда Гончаров привез ее в Старую Калитву. О многом она передумала длинными черными ночами, плакала. В мыслях уже не раз кончала с собой, потом поняла, что не сделает этого. Уйти из жизни, не попытавшись спастись? Не отомстив бандитам?

Колесников ничего не говорил ей, не объяснял. Изнасиловал он Лиду в первую же ночь: без единого слова сорвал с нее одежду, повалил, а когда она закричала от боли и страха, сдавил рот безжалостными холодными пальцами…

Именно в ту ночь Лида решила, что не станет больше жить, что повесится или разрежет себе руку, но скоро поняла, что этой возможности у нее не будет. Стругов и Опрышко, меняя один другого, особенно в те первые дни и ночи, следили за ней во все глаза с многозначительными сальными улыбочками, не разрешая ей закрываться в комнате. Опрышко, как всегда, молчал, посмеивался в бороду, а Филимон Стругов подмигивал простецки, успокаивал: «Ты, Лидка, голову себе не морочь. Цэ бабье дило, дуже приятно, так шо не бесись. Все бабы через то прошли, не ты первая…»

Повышенное внимание оказывала и бабка Евдокия, хозяйка дома, нашептывала: «Ой, не держи ничо́го на уме, девка, запорют они тебя, забьют. Иван Сергеевич на расправу лютый…» «И без тебя, старая карга, знаю, — думала Лида. — Все вы тут друг друга стоите… Ну, ничего, подожду момента…»

Голодным, затаившимся волком смотрел на нее Марко́ Гончаров. Лида поняла, что Гончаров уязвлен поступком Колесникова, что подчинился приказу, но при случае сведет с атаманом счеты. Все это хорошо, легко читалось на вечно пьяной физиономии Марка́, от одного вида которой Лиду бросало в дрожь…

Он смотрел на нее как на что-то неживое, будто перед ним была красивая игрушка, которую у него отняли, вырвали из рук, а за это полагается отомстить. И если б, конечно, был это не сам атаман… Не раз и не два Гончаров при случае тискал ее, щупал, однажды она замахнулась на него, но ударить не посмела — такой встретила злобный, звериный взгляд. Хотела было пожаловаться Колесникову, но горько лишь усмехнулась — нашла защитника!

Выполняя поручения в штабе, Лида терялась в догадках: почему ей доверяют? Пусть и не все, пусть самое простенькое, те же воззвания к бандитам, малозначащие приказы по полкам, большей частью хозяйственные… Ведь она может… Нет, ничего она не может. Что толку в ее знании этих бумаг? Кому она сумеет рассказать о них? Кто вызволит ее отсюда?.. Ей и доверяют писать эти бумаги потому, что она обречена, что ее при первой же необходимости убьют…

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Лида плакала, жалела себя; ну, почему ее не убили вместе с Клейменовым, зачем привезли сюда, мучают, издеваются?

Вспоминая ночи, пьяного и безжалостного Колесникова, его молчаливые «ласки», она ожесточалась, ругала себя — слезы ее никакой пользы не принесут. Надо, несмотря ни на что, пытаться бежать отсюда, прихватить наган, обрез, застрелить кого-нибудь из охранников-церберов, того, кто будет мешать ей. Но скоро она убедилась, что и эти возможные ее намерения кем-то предусмотрены: оружие Опрышко и Стругов всегда носили при себе или прятали на ночь. Тогда она взялась голодать, но на ее голодовку попросту не обратили внимания — помирай, раз не хочешь жить. Только Колесников нахлестал ее по щекам, а ночью, явившись из какого-то ближнего набега, пьяный и трясущийся от холода, шептал ей в самое ухо: «Ты жри, Лидка, тебе жить да жить. Это у меня песня спетая, а ты… Я ж тебя, дурную, оберегаю, как ты этого не поймешь? Марко́ давно бы тебя по рукам пустил… Если нас разобьют, ты там замолви за меня словечко, а? Заступись. Я разве собирался с бандюками-то?! Заставили меня, Лидка, под наганом заставили… И не ругай, не проклинай меня. Кончится эта заварушка, женюсь на тебе, вот увидишь. Ты мне дюже люба, кохана!..»