Восхождение: Проза

— Ты вот что, Лидка. Перепиши-ка раз пять-шесть эту бумагу, да покрасивше. Для каждого, значит, полка. И штоб без ошибок було, поняла?

Он ушел, а Лида взяла в руки листок, написанный уверенной сильной рукой, стала читать:

«АТАМАНУ ВОРОНЕЖСКИХ ПОВСТАНЦЕВ

ИВАНУ СЕРГЕЕВИЧУ КОЛЕСНИКОВУ.

С большой радостью я узнал о восстании воронежских крестьян. Твои успехи стали известны в Тамбовской губернии. Я восхищен.

Наше дело, наша борьба с комиссарами разворачивается широким махом по всей России. Нам, руководителям многочисленных повстанцев, надо стремиться к сближению наших армий. Хотел бы я иметь с тобой личное знакомство и дружбу. Я первый протягиваю тебе, Иван Сергеевич, руку и предлагаю держать со мной постоянную связь через бригаду Шамы (податель объяснит лично). С своей стороны я заверяю в полном моем расположении лично к тебе и к твоим храбрым бойцам. В знак готовности к дружбе обещаю в случае нужды оказать поддержку. Жду письма, желаю счастья.

Александр АНТОНОВ,

командир Тамбовской и Саратовской повстанческих армий».

Вот оно что-о… Вот, значит, почему радовался Колесников, вот отчего улыбался ей…

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Богдан Пархатый, командир Новокалитвянского полка, тысячной почти банды, ехал со своей свитой и «эсеркой» Вереникиной, женой погибшего от рук чекистов белогвардейского офицера, на свадьбу Колесникова. Самое интересное в этой предстоящей свадьбе было то, что ни сам «жених», ни его «невеста», пленница Соболева, не знали об этом. Идею о свадьбе подал Митрофан Безручко, — этот на всякие выдумки горазд. Его охотно поддержали: по случаю разгрома красных отрядов было уже немало выпито самогонки и всякой другой дряни, в штабе наскучило орать здравицы в честь атамана и высокопоставленных предводителей, требовалось нечто новое. Тут-то и вылез со своей идеей Безручко — женить надо атамана по всем правилам! С Соболевой он жил, все это знали, хотя особо и не афишировал.

Свадьба так свадьба — есть повод лишний раз выпить. Боев пока не предвиделось: красные собирали какие-то свои разбитые остатки, тужились, воззваниями слободы и хутора завалили — мол, переходите на нашу сторону, вас обманули, простим и все такое прочее. Листки эти, разбросанные с аэроплана, тщательно собирались и сжигались — ни к чему народ смущать. В воззваниях, ясное дело, обман и хитрость, к стенке все равно чека поставит, так что выбирать не из чего…

Пархатый — сутулый, с близко посаженными, сплющенными какой-то гнилой болезнью глазами (и чем только не лечился: мыл глаза настоем табака, телячьей мочой при полной луне, отваром дубовых листьев, а все одно — мокнут) — сидел спиной к крупам лошадей, прятал хмурое черноусое лицо в воротник добротного, отбитого у гороховской милиции полушубка. Еще в засаде, на лесной дороге по-над Доном, по которой небольшой милицейский отряд возвращался, скорее всего, из Ольховатки, Богдан выбрал себе именно этот полушубок — милиционер был его роста и комплекции. Пархатый сказал своим, чтоб не стреляли в того вон, рыжего, сам его прикончит. Целился милиционеру в голову, боясь продырявить полушубок, но не попал. Милиционер, спрыгнув с саней, залег за кустом, отстреливался, и пришлось прошить его из ручного пулемета. Дырок в полушубке оказалось шесть, жалко было, но ничего, залатали, носить можно.