Восхождение. Современники о великом русском писателе Владимире Алексеевиче Солоухине

За год до своей кончины Владимир Алексеевич, уже больной, приехал в ЦДЛ на мой семидесятилетний юбилей. Выступал, говорил теплые слова, а потом начал читать стихи и остановился – забыл. Раньше такого с ним не случалось. Но зал зааплодировал ему при этом. Затем я приехал к нему в Переделкино. Он заметно сдавал. Разрыхлел как-то, осел, противный насморк привязался к нему и не проходил. На стуле возле кровати пузырек, таблетки, пипетки. Сидит за письменным столом, а у ног его лежит тоже старая и такая же толстая собака. Умерла она почти одновременно с Владимиром Алексеевичем.

О России он говорил как-то бесстрастно и отрешенно, видно было, что он болен и устал также от постоянной щемящей боли за страну и народ.

– Под красные знамена, Саша, милый, мы с тобой не встанем, да и в демократы не годимся. Вот как хорошо об этом говорят митрополит Иоанн, – взял он в руки книгу митрополита Санкт-Петербургского и Ладожского «Самодержавие духа»: – «Великая ложь демократии». Читал? Прочти. «Великая ложь демократии». Народ здесь ни при чем, правит верхушка, продажные проходимцы.

Хотя на последних вечерах в ЦДЛ и во МХАТе Дорониной читал он свои стихи «Россия еще не погибла, пока мы живы, друзья», в отношении ближайших перспектив настроен был весьма пессимистически.

– Помнишь, Володя, лет двадцать тому назад ты сказал мне, что после падения советской власти будет худо? Когда ты давал мне читать рукопись «Последняя ступень» и я не согласился и тобой по поводу немцев? Ты сказал, придет мировое правительство.

– А… Да.

– Похоже, что так и случилось. Чего же теперь ждать?

– А все по плану, Саша, милый, все по их плану. Разорвать на куски, половину людей прикончить… Хотя у них может и не получиться. Жизнь, Саша, милый, непредсказуема. Ближайшее будущее еще можно увидеть, а дальше… – покачал он головой, – не дано нам.

Последний наш разговор был случайным и телефонным. Помню его дословно. Он позвонил из больницы в старый корпус Переделкина 14 марта 1997 года, а я оказался в этот момент рядом с телефоном.

– Саша, милый, это ты?

– А ты где, Володя, в больнице?

– Да.

– Как дела? Как ты себя чувствуешь? – я не знал тогда, что у него рак в тяжелейшей стадии.

– Ничего хорошего, Саша, милый, ничего хорошего. Вот хочу договориться с Лизой (медсестра дома творчества. – А.К.). Лежу здесь один час под капельницей, а что делать остальные двадцать три часа? Хочу домой. Она может ставить мне капельницу и дома.

– Сейчас, Володя, я ее найду.

– А Семена Шуртакова там нет?

– Нет, его здесь нет.

– Куда он девался? Дома его тоже нет. (Семен Иванович был в это время, кажется, в Малеевке, в другом нашем доме творчества. – А. К.)

– Можешь подождать, сейчас позову Лизу?

– Давай.

С медсестрой Лизой он договорился, она согласилась ставить ему капельницу и передала трубку мне.

– Ты когда думаешь приехать в Переделкино? – спросил я.

– Вот договариваюсь.

– Я тогда к тебе загляну.

– Да, Саша, милый, приходи. Хочу домой, – и он повесил трубку. Эту фразу – «хочу домой» он, как я узнал потом, говорил и Розе, и дочерям, и бывшим с ним в последние его дни друзьям. И вот теперь он дома.

Через двадцать дней он умер. А я подождал, подождал его в Переделкине, путевка кончилась – и уехал. Хоть я и не знал, что он в таком тяжелом состоянии, прощения мне нет. Надо было знать.