Восхождение. Современники о великом русском писателе Владимире Алексеевиче Солоухине

Я был не просто шокирован. Я был потрясен. Итогом романа не только совершенно бездоказательно был ошельмован лучший друг Владимира Солоухина, но и поставлена под сомнение вся та часть русской правды, или правды о России, каковую на сотнях страниц текста обговаривали, оспаривали, утверждали, иногда и с заведомыми переборами и перехлестами, два основных действующих лица романа – Глазунов и Солоухин. Не узнать их под псевдонимами мог бы разве некто, никогда этих имен не слыхавший и не читавший ни строчки.

На обсуждение проблемы публикации я собрал редсовет. Глубоко убежденный в том, что литература не может служить дубинкой для сведения общественных или тем более личных счетов, я так и не сумел убедить ни В. Крупина, ни В. Артемова, заведующего отделом прозы, что вопиющая некорректность последних страниц романа в давние времена могла быть причиной дуэли, а в наши безалаберные дни – причиной обычного мордобоя. И Крупин, и Артемов высказывались в том смысле, что это типичные межписательские разборки, что и раньше писатели поносили друг друга, и это ничуть не вредило литературе как таковой.

Но был еще один момент в самом конце текста, где некий странным образом информированный монах сообщает герою, то есть Солоухину, о чуть ли не платной провокационной деятельности Глазунова. Речь идет об антисоветской подпольной организации в Ленинграде, где со временем всех арестовали и посадили, кроме некоего Володи, тоже будто бы члена организации, но отнюдь не пострадавшего от репрессий. Вот этого самого Володю будто бы можно часто встретить у Глазунова, что, разумеется, тоже не случайно.

И этот момент уже имеет непосредственное отношение ко мне, потому что действительно у Глазунова можно было встретить этого самого Володю (имя не изменено). Мой давний друг, действительно знавший о существовании организации Огурцова, но никакого отношения к провалу организации не имевший, – каково ему было бы прочитать сей навет, и как бы он сумел оспорить гиганта советской литературы?

Не придя к общему мнению на редсовете, я написал письмо В. Солоухину с предложением пересмотреть последние страницы в целом безусловно интересного текста именно на предмет корректности слишком ответственных суждений. Переговоры с Солоухиным взял на себя Артемов, но ничего путного из его намерений не получилось. А роман к этому времени уже вышел отдельным изданием…

Всю эту историю я бы озаглавил одним словом: «Бесиво». Ибо воистину, как беленой, было отравлено советское общество бесивом подозрительности и – что самое для меня непонятное и удивительное – страхом! Страхом, когда уже не расстреливали, не сажали, не мордовали семей, когда этот самый пресловутый КГБ действительно был и умней, и либеральнее вождей-маразматиков, и если своим «либерализмом» КГБ приблизил эпоху распада, то это самая ничтожная вина сего ведомства из тех, что числятся в его истории.

Незадолго до своего второго ареста я как-то с азартом перечитал «Московский сборник» и переписку К. П. Победоносцева. Боже! Какая же трагическая личность предстала предо мной в итоге прочитанного. Он, этот ненавистный тогдашнему обществу человек, может быть, один только он и понимал обреченность России на революцию. Страна требовала реформ и всяких вольностей – он видел в этом путь ускорения революции.

Михаил Лемешев Полвека с Солоухиным

Придавая такое название своим воспоминаниям о Владимире Алексеевиче, должен оговориться, что близких личных отношений с этим великим русским подвижником у меня не было. Более того, даже личные наши встречи по общественной патриотической работе были редкими. Однако на протяжении пяти десятилетий моей непростой жизни он был моим непрестанным не просто спутником, но духовно-нравственным водителем. А началось это совместное шествие по жизни с того, уже далекого теперь времени, когда в 1957 году я впервые прочитал его светозарную лирическую повесть «Владимирские проселки», мастерски написанную в форме дневника автора, при его пешеходном путешествии по родной русской земле. Впечатление было неотразимо восторженное. Глубокому восприятию повести, пронизанной сыновней любовью к России, способствовало в частности и то, что за три года до этого – в 1954 году, я сам за шесть месяцев прошел пешком всю центральную Россию, с сердечным волнением наблюдая неповторимую красоту русской природы, древних русских городов, и ни с чем несравненные обаяние и душевность русских людей, особенно крестьян. Передать эти свои впечатления я, в то время аспирант экономического факультета МГУ, не умел и не решался, а появление очаровательной, смелой и умной повести В. А. Солоухина, и вовсе отодвинуло мои честолюбивые авторские замыслы на многие годы, впрочем не угасив их.