Восхождение. Современники о великом русском писателе Владимире Алексеевиче Солоухине

Если Леонид Леонов, которого отпевали в храме Большое Вознесение 11 августа 1994 года, был последним живым представителем русской литературы, пришедший к нам из того XIX века и закрывший собой ее заключительную страницу, то этот писатель был уже нашим современником! Все, чего касалось его перо, было близко нам, хорошо понятно и созвучно нашему движению души в ее сердечных проявлениях. Это было то кровное и родное, о чем болело сердце писателя и всех нас, тех, кто глубоко, насколько Бог дал, любит свою отчизну и живет жизнью своего народа, разделяя с ним его радости, каковых не так уж много, и тяжкие, многолетние, затянувшиеся горести.

Еще мой товарищ добавил, что глава Российского Императорского дома вдовствующая Великая Княгиня Мария Владимировна за труды на благо Отечества пожаловала Солоухину дворянство, так что наш писатель ушел из жизни еще и дворянином, и что хоронить его будут в Алепино, на его родине, в селе, в котором он родился и вырос и где провел лучшие детские и юношеские годы своей жизни. О чем часто вспоминал в своих рассказах и повестях и куда часто любил наведываться. Там похоронены его родные и близкие, в том числе и мать Степанида Ивановна, о смерти которой он писал, а рукопись его повести «Похороны Степаниды Ивановны» ходила по рукам в свое время и издана была всего лишь несколько лет назад, в 1989 году, в сборнике «Смех за левым плечом».

Неизданные рукописи

Мы знали понаслышке, что есть у него неизданные рукописи, но читали их немногие из знакомых, и однажды я спросил у него: «Владимир Алексеевич, нельзя ли почитать эти ваши повести, о которых я наслышан от моих друзей, которые имели счастье их почитать и с восторгом отзывались о них, подробно рассказывая их содержание». Солоухин охотно мне их дал, сказав при этом, чтобы никому читать не давал, на всякий случай, и прочитал только сам, то есть один. В это время, зимой 1988 года, я был руководителем группы российских художников-графиков в доме творчества «Челюскинская», и, как бы согласившись с писателем внешне, тем не менее хотелось художникам единомышленникам, собранным со всех концов нашей необъятной тогда еще России, сделать подарок – дать им почитать, поделиться радостью, зная, что все это будет им интересно. Но самостоятельно я такого решения принять не мог, не посоветовавшись с кем-нибудь из друзей Владимира Алексеевича, к примеру, с семьей Чавчавадзе, близкими писателю людьми. Жена Чавчавадзе Лена, которой я поведал свои сомнения и пожелания, сразу же решительно сказала – конечно, давай читать и все тут, не стесняясь, что он все прячет эти вещи в столе и боится. Написано-то для всех нас, особенно для тех, кто по-настоящему любит и ценит его творчество и его слово.

С радостью пустил я рукопись машинописного текста по рукам благодарных художников, которые мгновенно проглотили их.

Когда возвращал ему обратно, Владимир Алексеевич спросил: «Ну как, прочитал?» – «Да, огромное спасибо». – «Никому не давал читать?» – «Да нет, – сказал я, – и сам прочитал, и группа вся прочитала, все в восторге».

Солоухин в ответ даже крякнул, но без гнева, а с удовольствием и ничего больше по этому поводу не сказал. Мне стало понятно, что он был даже рад тому, что я не сдержал своего обещания. Ему самому хотелось, чтобы его рукописи почитали, но сила инерции и внутренних тормозов сдерживала его. А какому писателю хочется, чтобы его слово залеживалось в пыльных ящиках письменного стола, как в темнице, и не звучало. В Слове заложен целый мир, и мир раскрывается словом. Оно должно звучать и отзываться в наших сердцах.

Сын Отечества

По внешности он типичный представитель тех мест, в которых родился и вырос. Я там неоднократно бывал, это не так далеко от Петушинского района, где мы проживаем летом. В каждом месте, крае есть свой характерный, образный тип лица, сформировавшийся веками под влиянием тех или иных природных и климатических особенностей и обстоятельств. Так вот Владимир Алексеевич был ярким представителем древнего Юрьев-Польского крестьянского края.

Мы не были с ним уж очень близко знакомы, как, допустим, с Леонидом Максимовичем Леоновым, с которым общались довольно часто и отношения с которым были дружеские, доверительно теплые. Но и с Солоухиным знались и общались, хоть и не часто, но достаточно для того, чтобы иметь о нем представление как о человеке, а как писателя я знал его довольно давно, с тех пор как вышли его «Владимирские проселки», которые мы тогда с удовольствием читали, тем более что он описывает места, которые я хорошо знаю. Леонид Максимович, когда заходила речь о Владимире Алексеевиче, всегда с особой теплотой, по-отечески говорил о нем.

А личность Солоухина была сильная, яркая, почти легендарная. С характерным владимирским говорком, «оканием», от которого он никак не мог отвыкнуть или не хотел отказываться, как от части родного края, дома родительского, от памяти предков.