Восхождение царицы

– Ты должен научить меня всему, – прошептала я ему на ухо, признаваясь в своей неопытности.

Мне казалось, что я могу полностью ему довериться.

– Разве может Амон учить Исиду? – заметил Цезарь. – Они боги, а значит, всеведущи. И он, и она.

Он мягко потянул и расстегнул застежку мантии. Когда она спала с моих плеч, Цезарь поцеловал то место, где только что скреплялось одеяние. Дрожь волнения пробежала по моему телу.

Он наклонил голову и нежно, почти благоговейно поцеловал мои груди – сначала правую, потом левую.

– Даже Венеру никогда не изображают с грудью столь совершенной формы, – прошептал Цезарь, обнимая меня не страстно, а бережно, словно он не был уверен в том, правильно ли поступает. Последовала пауза, а потом он промолвил: – Ты молода, ты предлагаешь мне великий дар. Но я не хотел бы обделить твоего мужа.

– Я вольна сама распоряжаться этим даром! – воскликнула я, неожиданно испугавшись, что он откажется от меня. – К тому же вряд ли судьба пошлет мне такого супруга, чтобы я предпочла подарить свою девственность ему, а не тебе.

Не говоря уж о том, что родовой обычай навязывал мне в мужья брата. О нем и думать-то было противно, не то что беречь для него невинность.

– Ты должен стать моим мужем! – настаивала я. – Приди ко мне, как Амон к Исиде.

За этими фразами, нарядами и церемониями я пыталась скрыть охватившее меня неукротимое желание.

– Значит, на эту ночь…

Наконец он прижался ко мне, и мы вместе утонули в подушках. Теперь он лежал на мне, сверху нас прикрывала тяжелая мантия Амона, и я страстно желала одного – чтобы мы соединились. Все, кроме этого страстного желания, исчезло. Не осталось страха, выветрились советы Олимпия и наставления жрицы платной любви. Мне хотелось одного: чтобы Цезарь обладал мною.

– …я буду твоим мужем.

– Да будет так, – выдохнула я от всего сердца.

Так свершилось наше соединение. Соединение наших тел и наших судеб. Он стал моим повелителем и возлюбленным, я стала его царицей и супругой.

Цезарь был нежен и терпелив, а я, напротив, проявляла нетерпение и вожделение, ибо во мне пробудился ранее неведомый неутолимый голод. Время и пространство исчезли, и я уподобилась героям легенд: они переносились в иной мир, а когда возвращались, то рассказывали о немыслимых чудесах и непостижимом блаженстве. Вихрь наслаждения подхватил меня, вознося к небесам, хотя я не покидала собственных покоев. Герои легенд возвращались в свой мир преображенными, и я тоже не осталась прежней. Да и как могло быть иначе, если он вошел в меня, проник в самую мою суть? Все разделявшее нас перестало существовать, мы стали единым целым, и мой мир полностью изменился. Я льнула к нему, мечтая лишь о том, чтобы счастье длилось вечно, однако этой мечте не суждено осуществиться. Он изошел, и я постигла две истины: блаженство может быть совершенным и полным на миг, но по природе своей оно преходяще.

Он спал. Его тело распростерлось на кровати, прикрытое полотняной простыней, словно после бани. Скомканное одеяние Амона, сослужившее свою службу, брошено на пол. Он лежал ничком, и его широкая спина мерно поднималась и опускалась. Он не принял никаких мер предосторожности и оказался бы сейчас совершенно беззащитным, будь у меня припрятан кинжал. Коварство одного из Птолемеев погубило Помпея, но Цезарь позволил себе мирно спать в их дворце, в этом гнезде измены, доверившись женщине из столь коварного рода. Со свойственной ему проницательностью он все рассчитал верно: я не только не причинила бы ему вреда, но сама убила бы любого, кто замыслит против него дурное.

Он спал, а я долго сидела на кровати и просто смотрела на него, прислушиваясь к его дыханию и сонным движениям.

Я чувствовала себя глубоко и прочно связанной с ним. Когда любовное действо завершилось, когда бешеный стук сердца сменился обычным ритмом и спал накал страсти, я присмотрелась к нему как следует и смогла разглядеть не абстрактного римлянина, даже не прославленного Цезаря, но одинокого человека. Он изгнанник, как и я сама. В тусклом свете лампы я рассматривала очертания его спины, линию проступающих позвонков, словно укрытый под кожей канат, даже несколько шрамов. Последние годы он вел суровую жизнь, месяц за месяцем пропадал в походах, бросал изнуренных, полуголодных солдат в бой против человека, некогда состоявшего с ним в свойстве и бывшего его товарищем, а потом превратившегося в заклятого врага. Не знающий ни покоя, ни безопасности, преданный многими, включая сам город, ради которого одерживал великие победы, вынужденный рисковать жизнью ради признания своих прав. Только верные Цезарю войска помешали сенату принести его в жертву, когда все было сказано и сделано. Он устал, его не ценили по достоинству, он познал вероломство. Да, Цезарь тоже был изгнанником, однако он положил конец моему изгнанию, и я хотела бы – будь у меня такая возможность – отплатить ему тем же.