Восковые фигуры

— Теперь я знаю: движение к близости — это движение по восходящей, а сама близость — это уже утрата, уже падение. Никогда счастье не бывает осознано как настоящее — оно либо в прошлом, либо в ожидании будущего.

Уилла, слушая, все еще вздрагивала и обнимала до боли — отблески затухающего костра.

— Так чем же заполнить возникающую пустоту? И не будет тебя, мы расстаемся навсегда. Так стоит ли жить! — шептал Михаил. — Ах, я так много страдал! Смерть все время ходила рядом со мной… Обратил в минигопса секретаря обкома Толстопятова…

— Милый, не будь таким мрачным! — нежно опровергала Уилла. — Я знаю, ты сдержал данную мне клятву, вернул все утраченное. Но стал не только самим собой, а поднялся выше себя прежнего. В чем смысл человеческой жизни? Он в стремлении к слиянию с Высшим разумом, это восхождение к вершинам через совершенство духа. Это как постижение истины. Она открывается то одной своей гранью, то другой, но никогда целиком. Процесс, уходящий в далекую бесконечность. Да, ты страдал! Но не печалься. Подобно тому, как мышцы наливаются мощью, совершая предельные усилия, так человеческий дух закаляется и крепнет, пройдя через горнило страданий. И тогда для него нет невозможного. Помни об этом! Помни, что я везде с тобой, и если ты меня позовешь…

— Нет, вы подумайте! — возмутился за дверью Руо. — Считанные минуты остались, а она философствует! Мадам Уилла, вы рискуете не только собой! Младенец капризничает. И кроме того, давно пора менять пеленки!

Это был аргумент самый веский. Уилла с трудом расцепила объятия. Она не ушла, а просто исчезла: робот выключил поле видимости.

Пискунов в прострации постоял, потом походил по комнате. Все здесь хранило память о той, которую он любил, даже тот хаос из мелочей, что царил вокруг, ведь всего этого касались ее руки.

Он не помнил, сколько времени прошло, наверно, еще немного. Какие-то звуки проникали ему в уши, никак не мог понять — какие. Прислушался, звуки шли из висевшего на стене репродуктора. Диктор вещал с деланно тревожным пафосом: «Внимание, внимание! Просим всех граждан соблюдать спокойствие и выдержку! Над городом замечен летательный аппарат-шпион. Подразделению трибуна-риев дано указание потребовать немедленной посадки и сдачи, а в случае невыполнения…»

На набережной собралась толпа, запрокинув головы, смотрели вверх. В небе завис голубой шар ослепительной яркости. «У, любимая, улетай, улетай немедленно!» — мысленно умолял Пискунов. Он подбежал в тот момент, когда шеренга трибуна-риев уже выстроилась с автоматами наизготовку. Звукоусиливающая аппаратура лежала на земле рядом.

С сумасшедшей решимостью он подбежал, бесстрашно ударял по стволам крича:

— Не смейте стрелять! Не смейте! Я запрещаю!

— Они собирают сведения о нашем Брехов-ске! — выскочил кто-то с пояснением. — Сколько каких секретных заводов… По радио объявили!

Старшой нацелил на Пискунова тяжелый взгляд.

— А ты кто такой, чтобы нам запрещать? — Повернулся к своей команде, заговорил былинным речитативом: — Ой, вы гой еси, добры молодцы, вы друзья мои, други верные! Не дадим супостату…

Уже выступил вперед малый с внешностью тяжеловеса, поигрывал мощными бицепсами.

— Я писатель! — выкрикнул Пискунов, он не отступил ни на шаг. Старшой недоверчиво щурился.

— Писатель? А как твоё фамилиё?

— Лермонтов Михаил Юрьевич! — зло бросил Михаил.

— Лермонтов? Есть такой?

— Есть, есть! — весело подтвердил самый молодой и самый образованный. — Пушкин, Лермонтов, Евгений Евтушенко…

И тут произошло неожиданное. Голубой шар затрепетал и вдруг принял расцветку ярко-красную; видимо, это Руо внес коррективы в целях безопасности. Трибунарии стали хлопать в ладоши, кричать, повторяя хором:

— Наши, наши! Дружба, дружба! Международная солидарность…

Старшой, однако, высказал сомнение, он был не такой уж простак:

— А может, только маскировка, шарики нам вкручивают? А ну-ка, Васек, дай очередь для проверочки!

Самый молодой и самый шустрый вскинул автомат. Пискунов бросился помешать, но не успел. Грохнули выстрелы. Но, видно, тревожная атмосфера на берегу не осталась незамеченной — шар вытянулся в сигару и мгновенно исчез. Пули, оставляя за собой едва видимые трассы, ушли в пустоту.

— Вот и все! — сказал Пискунов.

Он шел вдоль набережной, не замечая ничего вокруг, а затем стал спускаться к реке. Уилла теперь далеко, время стремительно несется ей навстречу, годы, столетья… Странно, но боль утраты не лежала на душе камнем, наверно, она придет позднее. А сейчас была лишь печаль в опустевшем сердце, но сквозь нее, как огонек в ночи, пробивалась надежда неизвестно на что. Еще звучал в памяти нежный голос Уиллы и сказанные ею слова: «Ты только позови меня, и я к тебе приду!» Ах, это лишь утешенье, лишь добрый порыв любящей души. Только сейчас он догадался, что спускается с берега не случайно. Что-то ему все время мешало. Сунул руку в карман брюк — там были свернутые в трубку листы рукописи: обещал Алексею Гавриловичу утопить их во избежание соблазна.