Восковые фигуры

Кто-то, шедший по берегу, наступил неосторожно и выругался: краску что ли какую разлили? Ясно, не свое, чужое, государственное.

Когда Пискунов вошел в помещение редакции, ничего нового, на первый взгляд, не увидел. Все так же народ толпился в вестибюле, курили, обменивались новостями, дым коромыслом стоял. При его появлении, однако, умолкли, почтительно расступались здороваясь; о его назначении, видимо, уже знали, хотя официального представления еще не было. Но кое-что все же изменилось: появилось много новых, незнакомых лиц. И не было здесь Гоги, Семкина (уж не сгинул ли вместе с Зеленым островом?), не было Зиночки и других «старичков» из числа сотрудников «Бреховской правды». Зато уборщица тетя Паша оказалась на месте, энергично, прямо по чужим ногам размахивала мокрой тряпкой на длинной палке, демонстрировала усердие. И тут, махнув неосторожно, зацепила пустую поллитровку под скамейкой; бутылка покатилась и улеглась у Пискунова на пути. Тетя Паша замерла: экая ведь незадача, выбросить позабыла! А он, хоть и знал о ее слабости, не стал распекать при всех и отчитывать. Нагнулся, бутылку крутанул, подождал, пока остановится, — горлышко показало прямо на тетю Пашу. И все, смеясь, тоже посмотрели в ее сторону. Он уже ушел, а старушка все еще стояла, потрясенная, умиляясь до слез деликатностью нового руководства: вот ведь нашел способ указать ей — не криком, не руганью, а с помощью той же бутылки.

Пискунов между тем прошел по коридору и остановился перед массивной дверью. Новая, видимо, недавно повешенная табличка на ней гласила: «Главный редактор Бурбулевич-Бурбулевский Михаил Андреевич». Секретарша, незнакомая девчушка, сидевшая на месте Зиночки, поспешно вскочила. Он поздоровался, вошел в кабинет и опустился в кресло за письменным столом, где некогда сиживал Гога. Посидел, обдумывая свое положение, а потом стал открывать ящик за ящиком — там оказалось десятка два однообразно серых папок с застарело душным мышиным запахом. Он открыл сверху две и не сразу понял, а когда понял, то почувствовал, как отчаянно, до острой боли застучало сердце. Там были тускло затертые тюремные фотографии анфас и в профиль, мужская и женская. На одной была совсем еще девочка с неестественно вытянутой длинной шеей, с остро торчащими ключицами под кофточкой. Стрижка короткая, под самый затылок, лишь около уха случайно сохранилась трогательная завитушка волос — недосмотр тюремного парикмахера; один глаз немного диковато косит.

Он долго с напряженно-пристальным вниманием всматривался в полуистершиеся черты, стараясь превратить их в наполненный жизнью образ. И почему-то подумалось: раньше у нее была длинная, по пояс коса, которую она расплетала и расчесывала, по-голубиному чуть наклонив набок голову и косясь глазами в зеркало. И еще, что она любила петь песни и ходить на заре купаться на речку, легко ступая босыми ногами по мокрой траве, роняющей капли росы; радостно взвизгивая, окуналась в бочажке с ледяной прозрачной водой, где живыми стрелками вылетали из-под ног пескари, и ее стыдливую наготу созерцали одни лишь целомудренные березки да птицы в ветвях… Сквозь застилающую глаза пелену он все смотрел, смотрел. И еще представил себе направленное ей в затылок дуло. Мама, мамочка! Вот мы и вместе! Он осторожно оторвал фотографию и прижался к ней губами… На первой странице дела была косо поставленная резолюция: «Без права переписки». И фамилия заключенной: «Бурбулевич-Бурбулевская», в скобках — «Пискунова».

Отец, студент, судя по записи, был наголо стрижен, скуласт, взгляд непримиримо, ненавидяще нацелен в камеру. «Вот он, мой двойник, Пискунов-старший!» — подумал Михаил, смахивая слезы.

Потрясенный, он спрашивал себя: почему же я его простил, сказал, что нет больше злобы? Всю жизнь копил в себе ненависть, мечтал о мщении!

Преступник, злодей, а я его простил! По слабости духа или потому, что он покаялся?

Тут дверь с шумом распахнулась, и Семкин, живой и невредимый, кругленький, сытый, розовый, с папкой для доклада под мышкой, заорал, оглушая, прямо с порога:

— Старик, привет! Поздравляю! С потепленьицем тебя! Мишка, гениально!..

Пискунов посмотрел бесцветно, постарался выжать из глаз приветливость. Произнес ровным голосом, почти равнодушным:

— Идите к себе и работайте. Когда надо, вас вызовут.

— Слушаюсь! — Жорик круто изогнул поясницу. — Какие будут ваши указания? В смысле дальнейшего?

— Какие будут мои указания? — переспросил Пискунов, с трудом переключаясь. — С этого дня запрещаю писать очерки методом «шиворот-навыворот». Хватит нам вранья!

Семкин мгновенно ретировался, почтительно прикрыл за собой дверь, мелькнул лишь его нахальный глаз. А Пискунов вернулся в свой мир, к своим постоянным мыслям и проблемам. И долго так сидел недвижимо, погруженный в задумчивость. Нужно было жить дальше. Как?