Воскресение Маяковского

Здесь можно возразить, что стихи-то дрянь, эти, да и все им подобные, не надо бы их вообще упоминать. Надо брать поэта в его удачах... Что ж, на протяжении всей этой книги мы честно старались рассматривать лучшее или, по крайней мере, то, что считалось лучшим в каждый период. Но в данном случае как раз наоборот, в проходном тексте нагляднее видно, каким материалом заполняет автор пустоты своей души. Мы видим, что карательная интонация всегда на случай у него под рукой.

И, конечно, интерес к карательным органам не был чисто академическим. У него было много друзей-чекистов, разумеется, самых высоких рангов. Как правило, он получал их из вторых рук, от вездесущего Осипа Брика, и в случае каких-либо разногласий они бы скорее приняли сторону Осика, но в мирное время охотно дружили с Маяковским. Все они любили литературу (уже тогда!), многие пописывали.

Чуть не на каждом собрании Лефа присутствовал кто-нибудь из этого ведомства.

Года с двадцать седьмого они стали ходить уже пачками: близкие друзья, просто знакомые, поклонники Лили Юрьевны...* Одному из таких друзей, комиссару Украинского ГПУ В. М. Горожанину и посвящено стихотворение "Солдаты Дзержинского". С ним вместе Маяковский путешествовал по югу, с ним в соавторстве написал сценарий-о наглых происках английской разведки... (Этот опыт Горожанин использует по-своему, когда вскоре, еще при жизни Маяковского, будет сочинять сценарий процесса над ведущими украинскими интеллигентами.)

Есть у Маяковского и личное оружие, и, конечно, право на его ношение, которое надо возобновлять ежегодно. Его друзья из ГПУ приезжают к нему в гости на дачу и там учат его стрелять. Есть стихи и об этом:

Поляна - и ливень пуль на нее.

Огонь отзвенел и замер, лишь вздрагивало газеты рванье, как белое рваное знамя.

И если правда, что в судьбе поэта ничто не случайно, то прибавим сюда еще и адрес, навсегда соединившийся с его именем:

Лубянская площадь, Лубянский проезд.

Куда? К Маяковскому, на Лубянку...

А среди его друзей-чекистов Горожанин был даже не самым важным. Самым важным и самым страшным, и, быть может, в то время для целой страны, был, конечно же, Яков Агранов - один из высших чинов ГПУ, начальник секретного политотдела, в будущем - первый заместитель Ягоды.

Список его заслуг бесконечен. Он руководил пытками матросов-кронштадтцев, он лично приказал расстрелять Гумилева (так что счеты с литературой имел особые) ; потом его назначат расследовать дело Кирова, и он пересажает пол-Ленинграда, и подготовит дело Зиновьева Каменева, и принесет еще столько всяческой пользы, что даже после смещения Ягоды, при Ежове, сохранит свое положение.

Но пока в свободное от службы время (а может, и нет, как раз в служебное?) он регулярно ходит на чаепития в Гендриков, дружит с Бриком, а больше с Лилей Юрьевной, не забывает нежно любить Маяковского - тот ласково называет его "Аграныч" - и беседует с ними о разных разностях. Известно, что он был близким другом и многолетним соратником Сталина. Уж не он ли впоследствии, в тридцать пятом, подсунул нужные строки под грозный ноготь, под жирный палец?..

3 И вот чугунно-бронзовый идол на гранитно-мраморном пьедестале становится уже почти осуществленной реальностью.

Но все эти хлопоты - сами по себе, а червь сомнения точит и точит *. Червь сомнения точит, и можно сказать, что вся деятельность по возведению памятника происходит уже слегка по инерции, с заметным оттенком отчаянья. Ему достаточно рано открылось, что памятник не избавит от физической смерти, что она все равно наступит - и навсегда. И вот он мечется в этом детском кошмаре - нелепо, не по возрасту, не по росту, но что поделать, от себя никуда не уйдешь.

Потому что бессмертие для Маяковского - это не отвлеченный фигуральный термин, не слава, пусть даже и материализованная; бессмертие - это не умирать самому, это жить физически, жить вечно, вот таким живым, как сейчас...

"Но за что ни лечь - смерть есть смерть. Страшно - не любить, ужас - не сметь".

И ему остается только одна лазейка, в которую он устремляет свою надежду:

Вижу, вижу, ясно, до деталей.

Воздух в воздух, будто камень в камень, недоступная для тленов и крошений, рассиявшись, высится веками мастерская человечьих воскрешений.

Эти строки воспринимаются сегодня как горькая шутка, как подсвеченная иронией откровенная фантастика. Но ведь эта же тема проходит сквозным пунктиром почти через все его крупные вещи: "Война и мир", "Человек", "Клоп", "Баня"... Что это значит? Неужели они вправду был так наивен, что верил в научное воскрешение, в какую-то рассиявшуюся мастерскую с тихим большелобым химиком?

Действительно ли верил - это трудный вопрос, он смыкается с вопросом об искренности Маяковского и не может быть решен до конца. В данном случае можно утверждать одно: что такая вера, а точнее сказать, такое суеверие вполне в его духе, то есть хорошо ему соответствует.