Воскресение Маяковского

В середине декабря в "Правде" публикуется директива ЦК "О единоначалии", а уже 21-го, в пятидесятилетие,- первый беспрецедентный захлеб всех газетных полос, с многочисленными подписями именитых будущих смертников, со стихами Жарова и Демьяна Бедного. (Славословных стихов Маяковского - нет, но нет и ничьих других, кроме этих. Славить в одах не партию, не ЦК, а конкретного, вот этого живого человека - тогда еще было внове. Еще помнили о "ленинской простоте", еще звучали в ушах слова о ничтожной роли личности и истории. Новая эпоха только начиналась, и пророков она выбирала сама, в соответствии с собственной сутью... А стихи Маяковского "Даешь материальную базу" появятся позже, 27-го, рядом с речью вождя о ликвидации кулачества, законом о выселении нетрудового элемента и сообщением о расстреле попов-поджигателей.)

Очень похоже, что именно с этого времени у самого высокого руководства или даже у самого-самого высокого окончательно утвердилось мнение, что Маяковский, такой, как есть, не нужен больше, а порой даже вреден.

Можно возразить, что ведь были и другие поэты, не менее талантливые и к тому же не столь безоглядно верные. Ну так в том-то и дело! Ахматова не обижалась на звание попутчика, не называла себя пролетарским поэтом, не спорила о месте в рабочем строю и не нарушала никакого строя. Она была в стороне, сама по себе, на своем одиноком месте. До нее еще очередь могла дойти, но не в этот бурный реконструктивный период.

Маяковский же всегда был ихним, своим, строевым, бритоголовым, рядовым, беспрекословным -и в то же время вечным главарем-заводилой, непременным генералом-классиком, не то чтобы нарушающим строй, но всегда выделяющимся из строя. Именно в этой, своей, адекватной себе системе он изжил себя, он стал анахронизмом, он всем, в конце концов, надоел...

Тут бы нам, кажется, самое время продолжить братание с Перповым-Асеевым и с авторами гневных статей в "Огоньке", повторив вслед за ними: началась травля. Но это была бы неправда. Травили - действительно, как собаками дичь,- представителей "новобуржуазной" литературы и некоторых "примкнувших к ним попутчиков": Пильняка, Чуковского, Булгакова, Замятина, Мандельштама, Платонова... Каждая статья об их произведениях, любое выступление (в том числе и Маяковского) было науськиванием и доносом. Маяковского же никогда не травили, зачем Учинять, не было этого. Его достаточно много ругали, в основном, конечно, рапповские критики, но в эти последние месяцы жизни - не больше, чем в предыдущие. Он привык к ругани, он в ней существовал, от нее отталкивался и ею питался. Что же изменилось? А изменилось то, что теперь за той же самой руганью, а еще больше за молчанием, промалчиванием - он почувствовал ледяное дыхание власти. Столь любимые им законы диалектики начинали работать против него. "Стар убивать, на пепельницы черепа!" Время солистов и лидеров кончилось, наступала эпоха комсомольских хоров. Он подлежал придавливанию и обмятию, надо было превратить его в Светлова-Кирсанова или сбросить (бросить?) с парохода современности.

И конечно, запрет на выезд в Париж (тут снова у нас - братание) был очень серьезным, быть может, переломным моментом. Неважно, какая из версий верна:

Брики надавили на своих чекистов или сами чекисты подсуетились (тоже, надо полагать, не без ведома Бриков) - важно, какое сильное действие оказал этот факт на его состояние и на отношение к нему окружающих *.

Девять раз он пересекал границу Союза, легко планировал все путешествия, договаривался о встречах и выступлениях, назначал заранее число и месяц - получение визы на выезд было для него простой формальностью, как для жителя какой-нибудь Латвии. И вот впервые - отказ. Недоверие власти! Ничего страшней нельзя было придумать. Та самая объективная внешняя сила, которая наполняла его многие годы, придавая ему объем и устойчивость, теперь, казалось, его покидала, уходила в невидимый какой-то прокол. Он стал заметно терять форму, опадать, как воздушный шар.

Он мечется в поисках компенсации, опровержения, подтверждения и еще чего-то, что вернуло бы ему направленность - и придумывает юбилейную выставку как своеобразный памятник при жизни - по чину, то есть подтверждающий ранг и чин *.