Воскресение Маяковского

А Главрепертком тормозит "Баню", и когда ее, наконец, выпускают на сцену - неотвратимый провал в ленинградском "Народном доме" словно бы переползает следом за автором, тут же кинувшимся обратно в столицу, и повторяется в Москве у Мейерхольда. Все к одному!

Никаких специальных нападок нет, то, что потом назовут нападками,- это всего лишь несколько критических фраз в большой - о другом - статье Ермилова. Но есть равнодушие, кое-где, быть может, подчеркнутое. И это гнетет его пуще любых нападок. Он психует, он заводится от каждой мелочи и преувеличивает каждую мелочь, и теряет силы, и теряет голос и остатки уверенности в себе.

Наконец, последняя капля в море общественных бед: выступление в Плехановском 9 апреля.

Трудно сказать, действительно ли в этом зале было больше враждебных голосов, чем когда-либо прежде. Лавут успокоил бригадника Славинского, что так уже бывало и все обходилось, Маяковский всегда побеждал. Но на этот раз не обошлось, не могло обойтись. Он пришел на выступление, готовый к разгрому, и был разгромлен.

Не было ни заранее заготовленных шуток, ни рождаемых на ходу каламбуров. Был мрачный, бесконечно усталый, совершенно больной человек, не всегда понимавший, что происходит в зале,- и тупая молодежная аудитория, новое пролетарское студенчество, толпа начетчиков и зубрил, пришедших специально пошуметь, побазарить, размяться после непривычной умственной работы по изучению основ политэкономии.

Уж они повеселились!

Все перевернулось с ног на голову. Он оказался сам одной из тех жертв, которых обычно так безошибочно выбирал в толпе любого состава, для того чтобы в этих чувствительных точках пронзить аудиторию, пришпилить к стульям и раз навсегда над нею возвыситься. Ему продемонстрировали его же оружие, ему вернули его приемы: и вопросы с заранее известным ответом, и ответы, не связанные с вопросами, и уничижительные клички, и нахрап, и перекрикивание - весь демагогический арсенал, вплоть до самого последнего аргумента: незримого образа грозных органов...

Сам себя насадивший на дурацкий крючок "понятности массам", он теперь извивается в немыслимых конвульсиях, стремясь принять такое положение, чтоб не чувствовать в себе этой чуждой стали, чтоб была не боль, а, напротив, одна приятность.

"Понятно?" - спрашивает он аудиторию. Она отвечает: "Нет, не понятно!" - Крючок врезается. Он срочно читает другой отрывок, подходит к нему с другого бока, объясняет, акцентирует, задыхается. "Ну, теперь понятно?" "Не-а, и щас непонятно!" - "Ну как же, товарищи, не может быть, поднимите руки, кому мои стихи понятны".- Поднимают лишь несколько человек из зала, самых сердобольных...

Представим себе этот жуткий вечер: тусклый свет, почти полумрак, бесконечно его раздражавший, давивший на психику; на сцене - мечущийся Маяковский, с трудом преодолевающий спазмы в горле; в аудитории насмешливый рев и гогот, да два испуганных доброжелателя (один из которых ничего не находит лучше, как показать ему в перерыве тот самый вырванный из журнала портрет), да полное отсутствие содержания во всем, что, в истерике, в спокойной ли злобе, выкрикивают два враждующих лагеря: сцена и зал. Все какое-то словно нарочно придуманное, и даже главным заводилой зала служит крикун по фамилии Крикун...

Жаль нам Маяковского?

Признаемся: жаль смертельно. Перечтя столько его стихов, повторив столько им сказанных фраз, проследив столько поступков и фактов жизни, невольно чувствуешь себя соучастником и испытываешь не только вполне естественную авторскую нежность к герою, но и простое сочувствие к человеку очень талантливому, не очень счастливому и вот попавшему еще и в такую беду... Здесь, впрочем, соединяется сразу многое. И то, что мы знаем, чем все это кончится и то, что, видя его мучения, все готовы забыть и начать сначала, и то, что нам уже и самим надоело вскрывать и разоблачать, и сейчас, глядя на эту эстраду, чувствуем вдруг: не по нам эта шапка... И уже все то объективно ужасное, что он, конечно же, сделал, как бы отделяется от его фигуры и уплывает в аудиторию сливаясь с ее идиотским гоготом. И хочется нам вскочить и воскликнуть - не в зал, а куда-нибудь туда, за кулисы-"Отпустите его! Это ведь только подросток Это же вечный несовершеннолетний, он больше не будет Отпустите его, ну хотя б на поруки,- к маме, к Брикам к друзьям - если есть, если могут быть у него друзья "

Но такой возможности нам не представится мы можем только смотреть и слушать. Что же он читает всей этой своре, хрипя и едва не плача? "И жизнь хороша, и жить хорошо, а в нашей буче..." Так он пытается их убедить в своей нужности для них и полезности так он учит их понимать себя.

Наглей комсомольской ячейки И вузовской песни наглей, Присевших на школьной скамейке Учить щебетать палачей.

Вот какие стихи пришлись бы для этого случая. Но их написал не он, а другой, совершенно другой поэт Нет, уж, видно, была здесь своя неизбежность своя особая, страшная логика.

Какой-нибудь изобразитель, Чесатель колхозного льна, Чернила и крови смеситель - Достоин такого рожна...