Воскрешение Лазаря

Действительно, поздно вечером в воскресенье звонки пошли непрерывно, отовсюду докладывали, что на центральной площади, где располагается и обком, и управление НКВД, собрался чуть не весь город, и сразу следом - новые телефонограммы: что у чекистов, засевших в осаде, не выдерживают нервы и они с ожесточением обстреливают толпу. Не знаю, что они думали: то ли надеялись, что люди испугаются и разбегутся, или просто вымещали злобу, но это был конец. По отдельности каждый из народа, - а счет шел уже на миллионы - как миленький, проходил через их руки, никто и пикнуть не смел. Молил об одном - не мучить больше, не пытать, будто о милости, просил о скорой смерти, о пуле. Здесь же, когда они были снова вместе, народом, - едва в них стали стрелять и пролилась первая кровь - они не то что не испугались, не бросились врассыпную, наоборот, исполнились животной ненависти. Даже не скрываясь, в полный рост, вдобавок почти сплошь безоружные, люди пошли на штурм.

Падала, не дойдя до врага, одна цепь, и тут же, словно волна, из прилегающих улиц и переулков ей на смену поднималась другая и все ближе, ближе. Огонь из управлений и обкомов был очень плотный; ружья, станковые пулеметы, пушки. Если бы народ не прикрывали люди Спирина, наверное, везде полегли бы многие тысячи, но и так убитых была тьма.

К середине ночи огонь осажденных начал слабеть. Среди них тоже было немало убитых, раненых, но главное, кончались боеприпасы. Стрельба еще шла, когда толпа неизвестно откуда взявшимися бревнами сбивала замки, выламывала ворота, двери.

О том, что было дальше, и писать страшно: чекистов и обкомовцев десятками выбрасывали из окон и с крыш, вешали за ноги на фонарных столбах, цепляли к лошадям или машинам и под улюлюканье разрывали на части. Начавшись под утро, вакханалия продолжалась весь следующий день - понедельник. Остановить осатаневшую толпу было невозможно, да никто и не пытался. Утром, когда первые известия о зверствах и самосудах дошли до Москвы, чуть ли не все кремлевские начальники бросились к Спирину на Ходынку. Причем большинство оказались здесь почему-то с женами и даже с детьми.

В противовес тому, что происходило в стране, зрелище было равно комическое и жалкое. Спирин сидел на своем командном пункте без единого человека охраны, рядом лишь привычные Коля с Феогностом - этакая святая троица, а члены ЦК, окружив подножие холма, стояли от него метрах в пятнадцати и оттуда, снизу грозили кулаками, плевались, выкрикивали ругательства. Однако не то что пальцем тронуть, никто и подойти не осмеливался. Картина действительно странная, и Спирин потом говорил Нате, что если бы он в лицо и по имени не знал каждого, мог бы поклясться, что к Феогносту пришло подкрепление.

Цэкисты ничего не понимали. Как, прямо на голом месте! Ведь все было хорошо. Кто бы посягнул на их власть - ни в бинокль нельзя было углядеть, ни под лупой. В общем, было как должно было быть. Народ не просто скопом за них голосовал, а пламенно, искренне их поддерживал, любил их, верил им, ими восхищался - и вот вдруг все рассыпалось, рухнуло, будто карточный домик.

Конечно, они знали, кто враг, знали, кто устроил так, что и их в любую минуту могут схватить и повесить на фонарном столбе, но они не хуже чекистов по обе стороны баррикад видели, что теперь именно он, Спирин, с его командным пунктом, телефонами и, есть настоящая власть, а значит, он единственный может не только казнить, но и миловать - укрыть их, защитить от обезумевшей толпы. И они, кляня его, верили, мечтали о том, что он пощадит, спасет. Поэтому, когда Спирин, не вставая со стула, поднял руку, цэкисты умолкли - тут же, в одно мгновение.

Больше смерти они сейчас боялись пропустить хотя бы слово из им сказанного. И как они возликовали, как кричали от радости, когда он объявил, что операция идет по плану, им нечего бояться, нечего паниковать и думать о бегстве. Как они были у власти, сказал им Спирин, так у власти и останутся, тут изменений нет. Только она, их власть, сделается еще сильнее и крепче, а народ будет им еще более предан.

Тогда на Ходынке Спирин нашел очень правильные, хорошие слова, о лучших они и мечтать не смели. Тут было хорошо и про власть, и про народ, но главное - про план, про то, что все заранее разработано и предусмотрено. То были их родные, их собственные слова, и дальше не верить Спирину они уже не могли.