Воскресное дежурство

— И совсем не проспала. Я, хочешь знать, еще в четыре утра поднялась.

Игорь отвечает недоверчивым взглядом. Выпуклая, пушистая, как персик, щека девушки опять розовеет.

— Че слово. Маме помогала. Потом побежала на дорогу первый автобус ловить, а его, первого, что-то не было, пришлось восьмичасового дожидаться…

У нее плотная фигурка, смуглые и крупные крестьянские руки, деревенский здоровый цвет лица.

— Так ты из деревни сюда бегаешь?

— Не, я вообще-то в общежитии. На выходные домой езжу.

Так вот почему он не встречал ее ни на танцах, ни в кино, иначе бы непременно запомнил. Игорь не думает о том, почему именно «непременно», но ему делается жалко, что эта девушка на выходные исчезает из города.

— А что за деревня?

— Сорвачиха.

Игорь напрягает память. Кажется, есть такая где-то в глухом углу района, далеко от междугородных дорог. Чего она там нашла столь уж интересное, что ни одного выходного и праздника не может провести вне этой самой Сорвачихи?

— Чай, скука там?

Девушка отвечает, не думая, задорно, с обворожительной улыбкой:

— Я что-то не заметила.

И скучно делается Игорю, скучно оттого, что эта девушка, свежая, искренняя, душевная, там, в богом забытой Сорвачихе, не вздохнет даже о танцах, кино, кафе с дискоклубом, о нем, наконец, — фабричном пареньке, у которого еще нет подруги и которому, если бы не эта Сорвачиха, она могла стать подружкой…

— Что уж там у вас особенного?

— Да ничего… Клуб есть маленький, мест на тридцать. Дом, семья…

— Семья?

— Ну, родные. Мама, сестренки, братишки…

— А отец?

Он с нами не живет.

«И с нами не живет», — едва ли не радуется Игорь этому печальному совпадению. Ему чудится — и тут есть что-то сближающее их и уж не первое, первое — фабрика, воскресное дежурство в смежных цехах. Игорь сбоку, так, чтобы это не было замечено девушкой, пытливо всматривается в нее. Миленькая. Лоб узковатый, выпуклый, лицо возле глаз широконькое, а потом сердечком сводится к подбородку, глаза продолговатые, шоколадные, нос короткий, вздернутый, и оттого, что он вздернут, верхняя треугольная губка приподнялась, а нижняя мягка и округла. Небольшие уши прижаты к вискам и полускрыты темно-русыми, плотными прядками, шея круглая, с особенно нежной бело-золотистой кожей возле мочек и подбородка. Знакомое ощущение пронизывает Игоря, в нем все разом — и радость, и печаль беспричинная, светлая, и удивление этой деревенской еще девушке, хотя, рассуждая здраво, чему тут дивиться? Полно на фабрике таких девчат, глаза разбегаются, но все они далеко, а эта вдруг приблизилась и вот — сидит рядом: дышит, улыбается, говорит — живет одновременно и вместе с ним, и жизнь ее особенна, неповторима, единственна и все понятней ему…

Сильный металлический шум взрывается в смежном цехе. Девушка поворачивает голову, потом обращается глазами к Игорю.

— Что это, а? — и губы ее на последнем звуке остаются приоткрытыми, ждущими.

— Машину запустили. Там ремонтировщики. Собрали ее и пробуют.

— А… — кивает она, и губы ее смыкаются.

Машина шумит, старается. В одиноком шуме ее легко различимы и жужжание веретен, и стук сцепляющихся зубьями шестеренок, и гул вертящегося полого барабана.

Игорь некоторое время пережидает шум, но машина все работает. А ему необходимо узнать, что же притягивает эту девушку в Сорвачиху, ведь не просто из привычки она там всякий выходной, так что ни попутный, проездом концерт Хиля, ни ансамбль цыган из Владимира не могут выманить ее оттуда.

— Ты и нынче ездила в деревню?

— Ага…

— Вот и опоздала. Ведь знала, что тебе дежурить. Могла бы уж разок и не ездить.

Девушка раздумчиво качает головой.

— Нет. Надо было…

— Да чего уж надо-то? Чай, не семеро по лавкам.

— Не семеро, — подтверждает она серьезно. — Всего трое. А с ними забот немало. Мама там одна, да болеет. Теперь вот погода меняется, а у нее руки ломит. Вот эдак сведет, — девушка перевертывает руки ладонями к себе и скручивает пальцы, — и ни в какую.

— Понятно, — Игорь с уважением смотрит на девушку. — Тогда понятно.

— Глядишь, я приеду — хоть немного поделаю. Я работы не боюсь, она меня боится.

Машина так же внезапно смолкает, и голос девушки ручейком ночным, негромким точится в наступившей тишине:

— Мама тоже ни от какого дела не отлынивает, да руки вот… Она хорошей дояркой была, а на ферме работ невпроворот: и корма раздать надо, и воды из колодца вдоволь натаскать, и всю свою группу выдоить, круглый год в заботах, а зимой холодно, вода ледяная — пальцы немеют… Ей товарки говорили: «Смотри, Галина, съезди в город к врачу, пока не поздно». А она все: «Некогда», придет домой, перетерпит или полечит, чем придется, нашатырем или одеколоном, вот и довела до некуда. Руки ей совсем скорежило. К врачу в город поехала, а он ей: «Что ты раньше-то, милая, думала?»