Воскресное дежурство

Слава перечислил всех, кто собирался прийти. Имена парней были Игорю почти все знакомы, а девушек он не знал. Слава перечислял их небрежно, скороговоркой: Люська, Анька, Светка…

Слава поспешил дальше, а Игорь повернул домой, чтобы отдохнуть немного и переодеться на танцы.

Народу в клубе было мало: в этот день в кинотеатре показывали «Мстителей» и чуть не вся молодежь повалила на вечерний сеанс. Игорь вскоре убедился, что ее здесь нет, но остался на танцах. Ему нравилось вновь и вновь обнаруживать похожее на его девушку в других, это как-то успокаивало, ободряло. Он приглашал похожих и подходил к ним смело, уверенно, точно давно их знал, был с ними дружен. Танцевал он в охотку, и все они были для него близкими, понятными, хорошими. Небольшой инструментальный ансамбль играл нескладно, но громко. Игорь танцевал даже в перерывах, когда ансамбль отдыхал, а включали стереоустановку. Острое, сквозящее чувство, которое было в нем с утра, теперь уж не кололо, не пронизывало, а грело какой-то особенной, уверенной радостью.

Ночью, засыпая, он вспомнил кислое, насмешливое лицо Славы, вспомнил, как тот равнодушно называл имена девушек, участниц «компашки». Скучно, должно быть, ему. Или делает вид, что скучно? «Все же лучше жить, как я сейчас, то есть верить, ждать, надеяться. Может, это обман все… Вот еще странно: я люблю всех их в одной и ее одну во всех… Что-то делает она сейчас? Наверное, спит…» И Игорь попробовал представить ее спящей, с ладошкой, подложенной под выпуклую щеку, с закрытыми глазами и по-детски слабым ртом. «И пускай, что тебе никого не надо. А мне ты нравишься, мне хорошо оттого, что есть на свете ты, и я тебя все равно встречу…»

А та, о ком думал Игорь, в это время входила в комнату, где жила с другими двумя девушками.

— Приветик, — сказала она с порога, вяло махнув рукой, и стала медленно, лениво расстегивать пуговицы пальто, разматывать с шеи длинный вязаный шарф и все это — пальто, шарф, шапочку — одно за другим бросать на свою койку. Оставшись в свитере и юбке, она села на постель, потом легла, закинув руки за голову и свесив ноги в зимних сапожках. Скуластое треугольное лицо ее было капризное, пресыщенное, совсем не девичья искушенность проявилась вдруг в ее глазах, полуприкрытых подкрашенными веками и толстыми от туши ресницами.

— Устала, — обронила она. — Ничего не хочу. Спать только.

— Где пропадала? — спросила одна из подруг, полная девушка, склонившаяся над вязаньем.

— Да так. Кое-где.

— Повеселилась?

— Угу… Один парень приезжал, артист филармонии. Записи у него — лучше не надо. Эх, и напрыгались мы все!

Равнодушно обводя глазами знакомые стены, примелькавшиеся картинки из киножурналов и увеличенные фотографии, она задержала взгляд на третьей девушке, чья кровать стояла под окном, и захихикала.

— Ленк, а тебе нынче не икалось?

— С чего это?

— А с того. Я тебя вспоминала.

— С какой стати?

— А с такой. На дежурство проспала. Все думала, как бы вывернуться, и тут подходит один, он на подъемнике работает, вроде с первой смены. Подходит и начинает кадрить, душевные разговоры разводить. — Она опять хихикнула. — Ну, а я ему в тон, да все твое и выложила.

— Это как же?

— Ну, про Сорвачиху, мать больную, в общем — все… Знаешь, железно действовало. Он так и таял, расчувствовался, ну, мальчишка совсем…

Она села на кровати и двумя ладонями сразу звонко шлепнула себя по круглым, гладким коленкам.

— Действует, это самое главное! Раз на него действует, значит, и на начальство.

Она задорно подмигнула Лене кукольным, подрисованным глазом.

— Ну, откуда ему, начальству, знать, кто я и что я? Нас у него сотни, попробуй запомни, кто из Сорвачихи, кто из Катунок или еще откуда… Если потребуют объяснительную за опоздание, уж я им напишу, уж я им нарисую. Прослезятся, вот как нарисую!..

Лена, час назад приехавшая из Сорвачихи на последнем автобусе, растерянно уставилась на Аню, словно первый раз видела. Это была широкая в кости, нескладная девушка с плоским конопатеньким лицом и зеленоватыми строгими глазами. Она долго, озадаченно смотрела на подругу, свесив вдоль тела длинные руки с красными и как будто набухшими кистями, потом разлепила сомкнутые заветренные губы и тяжело, медленно, с усилием сказала:

— А нехорошая ты, Анька. Артистка в жизни, вот кто ты.

И отвернулась. И стала разбирать свою постель.

Аня было задумалась, прикусив нижнюю пухлую губку, но тут же пренебрежительно отмахнулась.

— Ар-тист-ка в жизни… Скажешь тоже. А чего плохого? Умненько придумано, разве нет? А ну тебя. Сама живешь лошадкой — ну и живи, на то твоя добрая воля, и другим не мешай жить. — Она тряхнула ухоженными, рассыпающимися по плечам волосами. — А мне нравится вот так: отработала — повеселилась, опять отработала свое — и опять повеселилась. А что еще-то, а?..

Лена ничего не ответила. Она уже легла, вздохнула облегченно под одеялом и повернулась лицом к стене. Ответила полненькая:

— Ты же у нее биографию украла.

Аня фыркнула.

— Полно-ко. Еще воровкой обзови.

— А что? — стояла на своем полненькая. — И назову. Зачем себя за кого-то другого выдавать?