Воскресшее племя

Это был не двойник, а живой человек. Лицо его исказилось удивлением и страхом. Он выхватил из лодки тонкую палочку и наставил навстречу Кендыку. Кендык узнал старую колотушку от бубна, которую какой-то шаман дал неизвестному мальчику для защиты против духов. Мальчик принимал Кендыка за духа, за пришельца из таинственного мира и старался защититься от него.

Кендык в духов не особенно верил, а с дедом-шаманом был в непримиримой ссоре и не мог бы получить от него никаких магических орудий. У него оставался только осколок изломанного древка от его самодельного копья. Он поднял его, наставил навстречу противнику. И так они проплыли мимо друг друга, подгребая одной стороной весла, а с другой стороны защищаясь своим непрочным оружием. Минута — и они разошлись и вышли один у другого из поля зрения.

«Кто же это?» — подумал Кендык.

Встречный противник все-таки мог быть двойником, живой человеческой порчей, которую злые шаманы насылают на людей, обреченных их гневу, для коварного их уловления, смотря по их личным свойствам. Девице подсылают красавца, который соблазняет ее и потом убивает первым зловещим, злокозненным объятием. Юноше подсылают соперника-бойца с волшебным орудием, бьющим без промаха. Подсылают охотнику колдовского враждебного барана, который завлекает его в горные теснины, в опасные пропасти. Выстрелит охотник, вспрыгнет подраненный баран, и охотник поскользнется на неверной тропе и скатится в пропасть.

Но Кендык освобождался от веры в старые сказки, от веры в привидения и порчи с каждым взмахом своего деревянного весла. Противник ведь тоже был напуган и проплыл мимо и никакого удара не нанес.

«Одунский мальчишка живой, — подумал Кендык. — Остались живые одуны, прячутся где-то в заливах, в протоках, живут. Расспросить бы его… А ну его! — решил он бесповоротно. — Есть, должно быть, не одни молодые, есть старые, злые…»

И перед его умственным взором промелькнуло, как будто живое, лицо его деда в другом варианте, новом, но также знакомом, враждебном и страшном.

Глава двенадцатая

Наутро, после ночи, когда убежал Кендык, на Коркодымском стойбище было великое смятение. Не было на стойбище Кендыка, не стало Чобтагира, но все слышали вопли старика и выкрики Кендыка, плеск весел, которые гребли взапуски. Мальчишки узнали подробности побега от сестренки Кендыка Моталки. Да и вообще в таком маленьком обществе все давно знали и чувствовали, что надвигается взрыв. Все знали более или менее о том, что было, но никто не знал, что будет после. Старики пытались расспрашивать Шоромоха, но он угрюмо молчал.

— Подождите, — отозвался он наконец. — Вернется старик, и устроим суглан. Пусть скажет.

Этими словами он слагал ответственность за все происшедшее на своего двоюродного брата. Племя покорилось и стало ждать в молчании. Чобтагир вернулся поздно ночью. Он должен был проехать обратно те же шесть речных плесов, но уже против течения, что, разумеется, гораздо труднее и медленнее. Вместо того чтобы грести, он толкался на шестиках, но ему пришлось вести постоянную борьбу с течением. Он выглядел очень усталым. Его лицо и шея были в поту, что редко бывает на севере даже летом. Руки его примахались и словно хотели выскочить из суставов.

Проглотив несколько горстей порсы, жареной рыбьей муки, и выпив ковшик того же брусничного горячего навара, который заменял одунам чай, старик угрюмо осмотрелся. Племя сидело кругом и ждало начала совещания. Суглан был в полном сборе, даже матери с детьми, с грудными младенцами, Лошия и Кия, тоже пришли. Младенцы лежали на траве; один из них мирно сучил ножками, другой спал крепким сном.

Племя было в сборе, но сидело оно не по-обычному. В нем обозначились новые группировки: началось расслоение, как будто один звук имени Ленина вызвал новые силы, ведущие к разрыву эту полумертво-застывшую родовую дрему. Дети сидели налево все вместе, среди них выделялись Моталка и Чапкан, такой же молоденький мальчик, моложе Кендыка, но очень задорный, крикун, говорун, которого всегда унимали на сборищах унылого племени. Близ них сидели женщины, старухи и молодицы, — все, даже девушки, были здесь. Это была группа наиболее угнетенная, которая к тому же больше всего страдала при общем голоде и за себя, и за детей своих, и за своих домочадцев. Гнев старой Курыни зажег все женские сердца, и по-своему они ненавидели Чобтагира не меньше, чем юный Кендык. Подальше сидели мужчины, старые и молодые. Но два представителя власти — Чобтагир и Шоромох — сидели поодаль. Другие мужчины отодвинулись от них, как будто от подсудимых.

Шоромох пытался бодриться и продолжал выполнять свои функции.

— Говори, — обратился он суровым голосом к неудачливому духовопрошателю.

Чобтагир развел руками.

— Моя вина, не догнал, — сказал он упавшим голосом.

— А что теперь будет? — выразил общее жуткое недоумение Спиридон, тоже родственник Чобтагира, охотник уже пожилой, но еще очень крепкий.

Его перебил задорный, нетерпеливый вопрос мальчишки Чапкана:

— А зачем гнал? — спросил он, обращаясь к Чобтагиру в упор.