В жестокой борьбе — в борьбе между скупщиком и охотником, — которая шла непрерывно на севере, как и на юге, власть впервые стала на сторону охотника. Но скупщик, даже мелкий, называл себя русским. Все лучшее было русское, не только привозное, но даже местное. Была русская собачья упряжка с красным сукном на шлеях, русская нарта, разрисованная яркими красками, как старые московские сани, с колокольчиком у верхней дуги, рыболовная сеть «русанка» с большими ячеями на двенадцать перстов ширины, пригодная для ловли царицы северных рыб — полуторапудовой нельмы.
Однако пронырливые окраинные старожилы живо учуяли разницу и даже забежали вперед. Новое начальство хотело помогать инородцам, которых сначала называли «туземцами», а потом — «националами». В окружных городках и поселках бывшие казаки и мещане и обрусевшие остатки полуистребленных туземных родов теперь стали называться не по отцам, а по матерям или по старым ревизским сказкам, как они писались еще в XVIII веке: чуванцы, юкагиры. Они воскресили имена племен, вымерших за два столетия назад или вовсе не существовавших, и собирали, например, омокские и анаульские съезды, хотя анаулы лишь мелькнули в казачьих отписках сибирским воеводам, а омоки существовали только в полицейских отчетах.
Однако внутри этих полурусских и полуобрусевших групп действовали собственные классовые противоречия, и бедные охотники и рыбаки, говорившие по-русски, ненавидели собственных скупщиков, торговцев и рыбопромышленников не меньше, чем бедные одуны и эвены. Вперемешку с обрусевшими группами обитали другие, еще более пестрые, потерявшие народность и язык в пользу ближайших туземных соседей более сильного культурного состава. Были, например, самоедские группы, принявшие зырянские обычаи, так называемые лраны. Были долганы, племя неизвестного происхождения, принявшие якутский язык, жестоко угнетаемые якутскими скупщиками с юга. Были обуряченные орочоны тунгусского корня и объякученные мурчены, конные тунгусы — эвенкийцы. На устье Енисея жили, напротив, затундренные крестьяне настоящего русского корня, которые утратили русский язык, говорили на долганско-якутском наречии и переняли долганский уклад жизни.
В этом пестром северном затундренном и лесотундренном углу, между Нижним Енисеем и Хатангой, жители, устав разбираться в национальных переплетах и противоречиях, постепенно ввели особую номенклатуру на основе промыслов и взаимных экономических отношений. Все рыболовы любого происхождения назывались долганами, оленеводы, в том числе долганы и якуты, — самоедами, охотники — тунгусами. Все скотоводы назывались якутами, а торговцы и чиновники, приезжавшие с юга, по крови и по языку преимущественно якуты, назывались русскими.
Рыбацкие жители русских поселков Чайдувана, Томилина и Шестистенной отнеслись с недоверием к странному одунскому юноше и его несвязный рассказ о столкновении с собственным дедом, да еще с шаманом, приняли враждебно.
— Стариков надо слушать, — сердито сказал Ребров, тоже глубокий старик, хозяин того дома, куда завезли Кендыка. — Вишь, чего выдумал, мразь, неверная морда. Ну, да как начальство посмотрит.
Первая встреча Кендыка с новым начальством произошла в Родымске. Ответственным секретарем работал приезжий из Москвы, Андрей Алексеевич Лукошкин, по прозвищу Темп. Такое прозвище дали ему местные чиновники из старого состава, потому что он всегда заговаривал о темпах работы. Сами они работали совсем по-старинному, и темп их работы в течение десятилетий равнялся нулю, а пожалуй, представлял собой минус.
При царском режиме чиновники северных областей присылались из южной Сибири или прямо из Москвы и Петербурга. Они отличались неслыханной дрянью. Это были в большинстве злые неудачники, запойные пьяницы или просто полуссыльные? наказанные таким назначением за казнокрадство и другие худые дела. Были еще авантюристы, привлекаемые льготами по пенсиям и тысячными подъемными и проездными. Попадались между ними прямые преступники, даже с обычной чиновничьей точки зрения. Можно назвать колымского исправника Виноградова, который в 1838 году отравил присланного из Якутска ревизора Ринка и похоронил его с молниеносной быстротой.
О другом чрезвычайном ревизоре Келихове, приехавшем в тот же Колымск уже в самом конце XIX века, ходила зловещая легенда, что это был беглый каторжанин, бывший почтовый чиновник, убивший настоящего Келихова и захвативший его документы.
Иные из этих чиновников, проворовавшись на новых местах, утонув в подлогах и хищениях, попадали под суд, но отвечали отказом на судебные вызовы с юга, и в конце концов их судили заочно, осуждали, лишали прав, и они становились настоящими ссыльнопоселенцами, даже каторжанами. Вывезти их силой на юг не было возможности. И они продолжали служить, после некоторого перерыва, на каких-нибудь новых должностях, в сущности, с теми же правами и полномочиями.