Воскресшее племя

— Ну да, привыкнешь, — сердито возразил пессимист. — Скорее подохну… А ежели привыкну и вернусь домой, то придется отвыкать, — прибавил он рассудительно — Где я возьму там такое: хлеб, корешки?..

Это было уже проявление встречной критики, направленной на старые условия жизни.

День, пятидневка, декада… Вагоны летели на запад, отмеривая километры десяток за десятком.

— Куда они торопятся, зачем? — спрашивали странники друг у друга. И тут они стали понимать, что чем дальше на запад, тем жизнь бежит все торопливее.

Даже притаившийся одун вспомнил Лукошкина с его постоянными темпами. Но темпы на Родыме были только на словах. Время на Родыме не имело ценности. Здесь же все говорило о пропущенных минутах, летело вперед, стараясь нагнать и наверстать потерянное.

Глава восемнадцатая

Кендык первое время действительно сидел совершенно тихо и судорожно сжимал на груди кожаный мешочек, где были спрятаны деньги и документы, и самое ценное — послание Лукошкина. Он постепенно привык его считать каким-то талисманом, который в тяжелую минуту все объяснит и даст спасение.

Кстати сказать, такие бумаги и письма были не у одного Кендыка, а также и у многих других. Новые советские работники на Севере относились к уезжающим юношам с особенным вниманием, трогательным и даже сентиментальным. Некоторые юноши, побойчее, сочиняли послания сами и везли их с собой на предмет предъявления новым властям и учителям в далеком Ленинграде.

Уже в самом конце путешествия один из бурятских эвенков, сидевший с Кендыком на одной скамейке, показал ему под страшным секретом письмо, саморучно написанное им на имя директора Института народов Севера. Письмо это не было отправлено. Эвенк вез его с собой в виде своеобразной авторекомендации. Письмо называлось: «Резолюция студента Обуглеева Бурятской республики, эвенкской народности, на имя директора Института народов Севера…»: «Первым долгом, я прошу принять от меня огнерасплавленный привет и очень большую благодарность за то, что вы меня примете на ученье. И также прошу принять от меня резолюцию по поводу ваших лекций. Я — приехавший из далекой тайги Сибири на северной окраине Бурято-Монгольской республики в Ленинградский рабфак. Я лично заявляю, что я буду стоять за просвещение своего туземного народа и клянусь довести начатое великое дело советской власти до самого победного конца».

Мимо окон проносились деревни и села, леса, и луга, и огромные поля. Что было на полях? Хлеб, человеческая пища, — рожь, и овес, и ячмень. Часть хлеба была скошена или сжата и лежала снопами на жниве.

Как растет эта диковинная пища! Зернышко к зернышку, былинка к былинке. И тут впервые северные студенты наглядно увидали и поняли, что главнейшая пища российских народов — хлеб — вырастает действительно миллиардами былинок, а потом созревает такими же несчетными грудами мелких одинаковых, однообразных зерен.

У одного был сибирский букварь, и в букваре отрывок из Некрасова:

Выйдут не бужены,
Встанут не прошены,
Горы по зернышку
Жита наношены.

Особенно дивились морские охотники с Берингова моря:

— Ну разве не диво: нас только сотни, а питаемся огромными китами, моржами. Бывает, на целый поселок хватит одного хорошего кита. А этих тысячи тысяч, и пища для них вырастает по травинкам, по крупинкам, а хватает для всех. Мы постоянно голодаем, а они вот и сыты бывают и другим посылают от сытости своей.

В прииртышских степях стали попадаться многочисленные отары овец.

— Мельче оленей, — тотчас же решили эвены и эвенки, привыкшие к оленеводству. — А счетом их больше, — согласились они добросовестно.

— У нас и оленей неменьше, — возразили приморские коряки, вспоминая многочисленные стада своих о ленных соплеменников.

Обе стороны заспорили: «Мельче — многосчетнее…» Но тут показались огромные степные быки с громадными рогами, ничуть не похожие на мелких коров и бычков полярного скотоводства.

— Больше лосей, — говорили с восхищением лесные охотники, для которых лось был самым крупным зверем. — А наши-то коровы — вроде маленьких телят, вот этакому дяде можно под брюхо подсунуть, он даже не заметит.

И тогда показались верблюды, целый караван каких-то живых призраков с длинной гусиной шеей, с горбатыми вьюками на горбатых спинах. Восторг и возбуждение северных странников были неописуемы.

— О, какие большие, огромные, — говорили они. — Кто это? Слоны, горбороги?

Они вспоминали по книжкам и картинкам случайно увиденных крупных животных тропических стран. И, разумеется, путали все имена. Так, носорога они именовали «горборогом» и именно это название хотели приклеить к горбатым и странным верблюдам.

В Черембассе они видели угольные вышки и груды угля на станциях и также заметили, что в угольном районе все: множество людей, и стены, и самая зелень — все было покрыто угольною пылью.