Воскресшие боги (Леонардо да Винчи)

Затем начался богословский спор о непорочном зачатии Девы Марии; медицинский — по вопросам:

«Красивые женщины плодороднее ли некрасивых? Естественно ли было исцеление Товия рыбною желчью? Есть ли женщина несовершенное создание природы? В какой внутренней части тела образовалась вода, вытекшая из раны Господа, когда на кресте Он пронзен был копьем? Женщина сладострастнее ли мужчины?»

Следовало состязание философское о том, многообразна ли первично-первая материя или едина?

— Что значит сия апофтегма? — спрашивал старичок с ядовитой беззубой усмешкой, с глазами мутными, как у грудных детей, великий доктор схоластики, сбивая с толку своих противников и устанавливая такое тонкое отличие quidditas от habitus[29], что никто не мог его понять.

— Первично-первая материя, — доказывал другой, — не есть ни субстанция, ни акцидент. Но поколику под всяким актом разумеется или акцидент, или субстанция, потолику первично-первая материя не есть акт.

— Я утверждаю, — восклицал третий, — что всякая созданная субстанция, духовная или телесная, причастна материи.

Старый доктор схоластики только покачивал головой, точно заранее знал все, что возразят ему противники, и мог разрушить софизмы их одним дуновением, как паутину.

— Скажем так, — объяснял четвертый, — мир есть дерево: корни — первая материя, листья — акцидент, ветви — субстанции, цвет — разумная душа, плод — ангельская природа, Бог — садовник.

— Первично-первая материя едина, — выкрикивал пятый, никого не слушая, — вторичко-первая двойственна, третично-первая множественна. И все стремятся к единству. Omnia unitatem appetunt.

Леонардо слушал, как всегда, молчаливый и одинокий; порой тонкая усмешка скользила по его губам.

После перерыва математик, францисканский монах фра Лука Паччоли, показал хрустальные изображения многогранников — полиэдров, излагая пифагорейское учение о пяти первозданных правильных телах, из коих будто бы возникла вселенная, и прочел стихи, которыми эти тела сами себя прославляют:

Науки плод сладчайший и прелестный
Всех побуждал издревле мудрецов
Искать причины нашей неизвестной.
Мы красотой сияем бестелесной.
Мы — первое начало всех миров,
И нашею гармонией чудесной
Платон пленялся, Пифагор, Евклид.
Предвечную мы наполняем Сферу,
Такой имея совершенный вид,
Что всем телам даем закон и меру.

VI

Графиня Чечилия, указывая на Леонардо, шепнула что-то герцогу. Тот подозвал его и просил принять участие в поединке.

— Мессере, — приступила к нему сама графиня, — будьте любезны…

— Видишь, дамы просят, — молвил герцог. — Не скромничай. Ну, что тебе стоит? Расскажи нам что-нибудь позабавнее. Я ведь знаю, ум у тебя всегда полон чудеснейшими химерами…

— Ваше высочество, увольте. Я бы рад, мадонна Чечилия, но, право же, не могу, не умею…

Леонардо не притворялся. Он в самом деле не любил и не умел говорить перед толпою. Между словом и мыслью его была вечная преграда. Ему казалось, что всякое слово преувеличивает или не договаривает, изменяет и лжет. Отмечая свои наблюдения в дневниках, он постоянно переделывал, перечеркивал и поправлял. Даже в разговоре запинался, путался, обрывал — искал и не находил слов. Ораторов, писателей называл болтунами, щелкоперами, а между тем, втайне, завидовал им. Округленная плавность речи, иногда у самых ничтожных людей, внушала ему досаду, смешанную с простодушным восхищением: «дает же Бог людям такое искусство» — думал он.

Но чем усерднее отказывался Леонардо, тем более настаивали дамы.

— Мессере, — щебетали они хором, окружив его, — пожалуйста! Мы все, видите, все умоляем вас. Ну расскажите же, расскажите нам что-нибудь хорошенькое!..

— О том, как люди будут летать, — предложила дондзелла Фиордализа.

— Лучше о магии, — подхватила дондзелла Эрмеллина, — о черной магии. Это так любопытно! Некромантия — как мертвецов из могил вызывают…

— Помилуйте, мадонна, могу вас уверить, я никогда мертвецов не вызывал…

— Ну, все равно, о чем-нибудь другом. Только пострашнее — и без математики…

Леонардо не умел отказывать, кто и о чем бы его ни просил.

— Я, право, не знаю, мадонны… — проговорил он в смущении.

— Согласен! Согласен! — захлопала в ладоши Эрмеллина. — Мессер Леонардо будет говорить. Слушайте!

— Что такое? А? Кто? — спрашивал выживший из ума от старости, тугой на ухо, декан богословского факультета.

— Леонардо! — крикнул ему сосед, молодой магистр медицины.

— О Леонардо Пизано, математике, что ли?

— Нет, сам Леонардо да Винчи.

— Да Винчи? Доктор или магистр?

— Не доктор и не магистр, даже не бакалавр, а так, просто художник Леонардо, тот, что Тайную Вечерю написал.

— Художник? О живописи?

— Кажется, по естественным наукам…

— По естественным наукам? Да разве ныне художники учеными стали? Леонардо?.. Что-то не слыхал… Какие же у него сочинения?

— Никаких. Он не издает.