Воскресший для мщения

— К нему самому. К Григорию, вору в законе, настоящему, не дутому… А Черный к джентльмену не звонит, враги они лютые с давних пор, но друг друга опасаются. Паритет у них, как говорится, по научному. А звонит Черный напрямик через голову джентльмена фуку Гнедому. И дает ему распоряжение от тебя отстать. А отстать тот уже не может, потому что джентльмен брови свои нахмурил. Не привык, чтобы не по его было… Вот Гнедой и крутится, как угорь на сковородке, юлит перед обоими, которых боится как огня… Один покровитель, другой враг, но оба страшны в своем гневе… Так-то вот в наше время бизнесом заниматься, капитан. Сотрут в порошок, и могилы твоей не найдут, если высоким людям дорожку перебежишь, даже ненароком…

— Да…, — покачал головой Алексей. — Ну и в поганое же время довелось нам жить на этом свете…

— Да ладно, — досадливо отмахнулся от его слов Меченый. — Базаришь, как тетка в очереди за колбасой… Всегда у нас поганое время было, и всегда большие люди всеми делами заправляли, а таких, как мы давили, как мелочь под ногами. Только раньше это одни люди были, а теперь другие, если раньше главным была только власть, паскудством и предательством заслуженная, то теперь это прежде всего бабки, крутые бабки, дающие опять же ту же власть. А власть дает ещё большие бабки и ещё большую власть. Так вот и крутится этот мир, капитан. А нам что главное — чтобы перед смертью можно было бы самому себе в глаза поглядеть. И пока… вроде бы за пятьдесят восемь годиков, что землю топчу… Впрочем, не кажи гоп, до смерти еще, может быть, далеко… Что будет, то и будет…

— А я вот, — призадумался над его словами Алексей. — Могу я в глаза самому себе посмотреть или нет? — Снова почему-то ему вспомнились печальные глаза Инны, глядящие на него, сидящего под конвоем в клетке и слушающего приговор судьи Грибанова и себя, в ярости рвущего в клочки её письмо на глазах у адвоката Сидельникова.

— Это уж тебе судить, капитан, — усмехнулся Меченый и закурил «беломорину»…

5.

Февраль 1999 г.

— Ну, прощай, капитан, — обнял Алексея Кондратьева Меченый. — Удачи тебе. Верю в тебя, что теперь у тебя будет все по уму, что таких делов, как тогда ты больше не навертишь… Ты теперь чувак мудреный, через семерик лет зоны прошедший. А мне ещё полтора чалится, — вздохнул он. — Привык я к тебе, скучно без тебя тут будет… Выживу ли, не знаю, здоровьишко, сам знаешь, пошаливает… И сердце, и печень, и ещё хрен знает, что там в моем отбитом нутре есть… Ладно, чему быть, того не миновать… Адрес Барона я тебе дал, езжай к нему, он поможет… И к сыну моему наведайся в Нижний, узнай, как он там. Как-никак, без матери он теперь, и семейный… Если в чем нуждается, опять же обратись к Барону, тут он и вовсе не откажет.

Алексей обнял Меченого, и пошел оформлять в тюремную контору документы на освобождение.

Настроение было какое-то странное, никакой особой радости от своего освобождения он не ощущал. Ехать было не к кому. Никого, кроме ставшей ему чужим человеком сестры Татьяны и её пятнадцатилетнего сына Сашки у него не было. Год назад умерла мать, а несколько раньше — в конце девяносто седьмого Меченый мрачно протянул ему газету.

«На Востряковском кладбище в Москве произошел мощный взрыв. При взрыве погибло десять человек, и ещё восемь было тяжело ранено. В этот день участники афганских событий пришли на кладбище помянуть своего друга Николая Сатарова, заместителя председателя Фонда афганцев-инвалидов, застреленного год назад в собственной машине. На Востряковском кладбище погибли председатель Фонда Олег Шелест, управляющий делами Сергей Фролов…» Далее Алексей читать не стал. Слезы застилали ему глаза. Сергей, Серега, Сержик, веселый, одноногий, неунывающий майор Фролов… Взорван на кладбище… О трагической гибели Сатарова Сергей написал ему в зону. С командиром десантного батальона Николаем Сатаровым Алексей был хорошо знаком, они вместе участвовали в боевых операциях. Эх, Сергей, Сергей, его единственный верный друг… Что будет с его Настей и Маринкой? Ей, наверное, около семи лет…