Восьмёрка

— Ну, естественно, — отвечал он. Зачем же мы ещё шли в баню.

— Как следует попарь, — напутствовала мать.

Мать решила, что рябину можно выпарить, выжечь на корню, захлестать веником.

Баня была общественной.

В предбаннике я старался особо не крутиться и не выказывать себя во всей красе — быстро снял с себя своё тряпьё и юркнул в тепло и пар вослед за отцом — в самой бане оказалось хотя бы не так светло из-за висевшего пара.

Отец — я замечал по всему его виду — ни секунды не помнил о том, как я выгляжу. То, что за ним туда-сюда ходит рахит в жабьей коже и с человеческими глазами, никак не волновало его.

Он сразу пошёл в парилку, я шмыгнул туда же. Там вскрикивали, охали и матерились мужики. Спиной, естественно, я прислонился к стеночке. Спина у меня была чудовищная.

Отец выпарил свой веничек, трижды щедро поддал из почерневшего ковша и начал постёгивать себя. Он парился на самом верхнем полке, в жуткой жаре, не рыча и не крича, только иногда морщась.

Никто с ним рядом не остался — мужики расползлись вниз, иные вышли из парилки.

— Попарить тебя? — предложил отец.

— Не, — сказал я.

Мне не хотелось, чтоб он смотрел на меня.

Нет так нет.

Он не то чтоб сразу же забыл о материнских напутствиях — ему просто и в голову не приходило относиться ко мне как к больному.

Отец облил себя ледяной водой и ещё раз попарился сам.

Я освоился, стал крутиться на полках, позволил себе полежать на животе и вообще забылся.

Вышли в мойку мы вдвоём — отец подхватил кем-то оставленный на минутку таз и отправился с ним к кранам.

— Э! — сказал ему кто-то. — Мой таз-то!

— Да возьми себе другой, — ответил отец равнодушно.

Ступать в мойке следовало бережно — было скользко. Я расставлял ступни, как пошедший на двух ногах лягушонок. Вдруг обернулся — и увидел, как на меня в упор, с предрвотной брезгливостью и презреньем смотрит молодой чернявый мужик.

«Какого чёрта ты со своей изъеденной спиною делаешь в общей бане? — вопил весь его вид. — Тебя надо вымачивать в отдельной кадке с соляной кислотою, гнойный мудень!»

Отец в это время ловко намыливал своё тело и, естественно, ни на кого не обращал внимания. Ему никто не объяснил, что меня стоило бы стыдиться и прятать от людей. Сам он до этой мысли не доходил никогда.

Я вспомнил, как лет семь назад матери взбрело отправить меня на главный городской каток, накрытый куполом из стекла и бетона.

— Может, лучше научить его хокку? — спросил отец у матери, просто веселя себя и ничего не имея в виду против задуманного матерью. Мать не поняла вопроса.

Мне купили коньки и клюшку. Меня привели к мастеру. Мастер, поддавшись на материнские уговоры, взял меня в команду.

На занятия со мной ходил отец.

Он сидел на трибуне и покуривал, хотя курить там было нельзя. У него с собой всегда была газетка или пара газет — причём, кажется, не очень новых. Ему было всё равно — он читал старые новости и дымил.

Другие отцы стояли возле борта и заходились в припадках, крича и скрежеща на своих отпрысков:

— Пасуй! Пасуй, я сказал!

— Скорость! Где твоя скорость! Гони, леший!

— Ты что, сдох? Ты что, сдох там? Встал быстро, гадина! Какая «нога»! Чего ты там ушиб? Встал быстро!

Я мог не заметить вывиха ноги и кататься, скрежеща зубами от боли, а мог ползать по льду, как тифозный больной, — у отца ни первое, ни второе не вызывало интереса. Иногда, чтоб снова прикурить, он отвлекался от газеты и ласково взмахивал мне рукой с задымившейся сигареткой.

К нему как-то подошёл охранник, попросил выбросить сигарету, отец покивал головой, охранник ушёл, отец снова закурил — в этом не было особого вызова, он просто забыл про замечание.

Летом в тот год мы поехали к морю — отец в юности работал здесь в стройбригадах и знал места недалёкие от какого-то приморского городка, зато с пустынными пляжами.

Мать даже в тех краях исхитрялась находить магазины, которые ей нужно было подробно исследовать, и мы подолгу лежали на берегу вдвоём — я и отец.

Чаще всего он молчал.

После обеда отец через какие-то плантации шёл её встречать — мать боялась змей и ящериц, сторожей на плантациях да и вообще рисковала потеряться. С собой она приносила пакеты с покупками. В том домике, что мы сняли, мать не решалась оставить приобретения: а вдруг их украдут хозяева.

Отец посмеивался в ответ.

Раскрыв пакеты, мать показывала отцу свои находки, он посматривал и одобрительно помаргивал, дымя цигаркой. Думаю, что если б она однажды его обманула и показала вместо обнов вырез старой ткани, или найденную чужую и рваную панамку, или ещё что-нибудь — он не заметил бы.

— Пап, тебя обижали в школе? — спросил я у него, когда мать зашла в воду и стояла там, по пояс, в волнах — заплывать без отца она опасалась.

Отец сдул пепел с груди и равнодушно ответил:

— Это было бы сложно, наверное…

То был единственный раз, когда у него что-то перещёлкнуло в голове, и он, подумав, сказал:

— Давай-ка я поучу тебя боксу.

Мы поднялись, отряхнули песок, он показал мне стойку.

— Так, да. Вот так.

Выставил мне навстречу свои большие раскрытые ладони.

— Бей! Бей по моим ладоням! Левой-правой. Левой-правой. Нет, не так. Смотри.