Восьмёрка

Он чувствовал какое-то удивительное облегчение, как будто — победил. Новиков даже подпрыгивал слегка и всё раздумывал, какую ему запеть песню. Нужно было что-то простое, но преисполненное сил и надежд.

Тут очень подходили барды, из тех, что не боролись с проклятым режимом, а демонстрировали чудесный, пропахший лесом и костром идиотизм.

«Ах, гостиница моя, ты гостиница… на кровать присяду я, ты подвинешься…» — попробовал Новиков, но почему-то представил Ларку и расхотел эту песню.

Отец пел такую песню в стародавние времена, ласково поглядывая на мать. Он тогда ещё поглядывал на неё ласково. И она подыгрывала ему — взглядом. Новикова уже в детстве всё это раздражало. Казалось, будто он был зачат не от родителей, а от этой песенки. Присели, подвинулись — и вот Новиков появился вследствие некоторых блудливых передвижений.

«А я еду, а я еду за туманом, за мечтами и за запахом тайги», — попробовал Новиков, это понравилось больше, но он дальше не помнил слов. К тому же прицепился к этому «зазапахом». Что ж это за зазапах, а? Настолько простые слова, а весь их нехитрый смысл как-то разом провалился в зазапах. Такое случается иногда.

Новиков неосмысленным движением извлёк телефон из кармана, там обнаружилась эсэмэска. Зачем-то понадеялся, что от Ларки, — но нет, от матери. Что ж там у нас? Может, чёрная капуста предложила чудесный выход из положения? Развести ромашку в стакане самогонки, поставить на ночь за икону, утром натереть этим спину и шесть раз повторить заветные слова. И сразу станешь, как дядька говорит, нормальным.

Мать сообщила радостную весть: они с отцом в самом начале недели снялись с якоря и отбыли на дачу. «Отдохни, сынок, подумай».

«Как это прекрасно, — подумал Новиков. — Как это чудесно. Спасибо тебе, мать».

Какая-никакая, а мать — понимает печаль сына. Неясно, конечно, о чём именно она предлагает подумать — но спасибо хоть за пустую жилплощадь.

Через час дома, даже не раздевшись, врубил кран в ванной. Вода была только холодная. Набрал холодной в таз, на кухне зажёг сразу четыре конфорки — разместил на огне и таз, и чайник, и две кастрюли.

«Пельменей ещё напускай себе… — подумал иронично. — Будешь в ванне отмокать — заодно и пожрёшь… Поиграешь с пельмешками…»

Сам себе хохотнул.

Зазвонил домашний телефон.

«Ларка!» — снова глупо понадеялся Новиков — с чего понадеялся, непонятно — она сроду на домашний не звонила, чтоб не напороться на мать.

Это был дядька. Дядька был пьяный и настроенный сурово.

— Я тебе говорил… — начал дядька, долго обдумывая и взвешивая каждое своё слово.

— Чего надо? — спросил Новиков, до недавнего времени, кстати сказать, вообще не склонный хамить взрослым и тем более родне.

— Ты про вшей понял всё?

— И про вшей, и про петухов, — сказал Новиков.

— Вша на швах живёт, — сказал дядька. Судя по всему, он вовсе не слышал Новикова. — Намажь шов мылом, и вша…

Слово «вша» дядьке давалось трудно, он произносил его как «в ша».

— …и… в… ша…

— И будем вшам швах, — завершил Новиков.

— Ты, сука, тупой, — сказал дядька. — И отец твой тупой.

Новиков положил трубку и в сердцах рванул шнуром телефона. Шнур вылетел вместе с розеткой. Розетка зависла, как больной зуб, вся на нервах.

На кухне засвиристел чайник.

Пока Новиков успокаивал чайник, домашний телефон снова начал дребезжать и подрагивать.

Успокаивая себя, Новиков снял чайник с плиты, сбил с него колпачок, прекратив слабый свист и выпустив пар. Некоторое время стоял так, с чайником в руке, раскачивая его.

Вернулся к трубке, выдумывая по дороге, как бы заткнуть дядьку.

— Новиков, — образовался в трубке чей-то знакомый и замечательно гадкий голос.

«Это опер», — осознал Новиков через секунду.

— Что вам? — спросил сдавленным голосом.

— Ты чего там задумал, дурачок? — поинтересовался опер. — Ты знаешь, чем это может для тебя закончиться?

— Чем? — спросил Новиков. Он никогда бы не придумал, что сказать оперу, если б слово «чем» не прозвучало в самом вопросе. Его почему-то очень удивило и напугало, что опер знает его телефон. Странным образом в полицейском управлении он чувствовал себя защищённым, а в собственном доме — беззащитным. Похоже, Новиков всю свою смелость растратил возле контрольно-пропускного пункта.

— Я тебя сгною, дурачок, — сказал опер тихо и насмешливо. — И никто тебе не поможет.

Новиков молчал, мучительно разыскивая хоть одно слово во всём своём словарном запасе, которое сгодилось бы сейчас для ответа.

— Чё ты там заткнулся, Новиков? — спросил опер. — Распечатай пасть-то.

— Что вам надо? — вспомнил несколько слов Новиков, но и опять лишь потому, что первые два слова из этой фразы он сам произносил полминуты назад.

— Зубик спрятал? — сказал опер. — А я тебе все зубики пальцем выковыряю. Будет у тебя рот влажный и мягкий, как у младенца. Только соску таким ртом можно будет сосать. Понял, дурачок?

У Новикова зачесалось где-то в области челюсти, все зубы сразу, он чуть дёрнул рукою и случайно плеснул на себя кипятком из чайника.