Восьмёрка

— Мне не нужно, — сказал Новиков и поспешил прочь.

Опер нагнал его на улице.

— Ты, правда, что ли, голубня? — спросил он раздражённо. — Я ж тебя отблагодарить хотел.

— Идиот, — ответил Новиков. — Ты просто, я не знаю… — Новиков обернулся к оперу. — Ты просто… Я не знаю, кто ты такой вообще!

Он решительно отправился в сторону своего дома, опер за ним, секунд десять они шли быстро и молча.

— Зато я знаю, кто ты такой, — вдруг сказал опер. — Ты — мокрица. Такие как ты — вы не воюете, у таких, как ты, нет рук, вы ни черта не умеете делать, даже вон пять девок пропесочить пугаетесь… Вы живёте с мамками, вы сидите у всех на шее. Избили тебя? Ты погляди, какая беда. Конец света настал! Ты знаешь, как меня били в армии… ты не служил ведь? Я ж знаю, что не служил. Вас туда не загонишь, мокриц. Поэтому вы хлипкие такие. Хлипкие, скользкие, склизкие. А бить — это нормально, понял?

— Давай я тебе въебу? — спросил Новиков, останавливаясь.

— Куда? — тут же отозвался опер. — В челюсть? Или, хочешь, в живот? Или вот так вот, кулаком по голове, — он изобразил как. Он издевался.

Новиков отвернулся и снова пошёл. Он никогда бы не смог ударить опера. Он мог только спросить про это.

— Чего ты там сидел плакал тогда в коридоре? — быстро спрашивал опер. — Когда допрашивали твоего Лёху? Чего ты не ворвался и всех не сломал? За друга не вступился? А?

Новиков прибавил шагу, опер тоже.

— Чего ты на меня не бросился, в конце концов? — спросил опер. — Ты ж без наручников был? Ну? А я тебе уже сказал почему. Потому что ты такой. Я даже не знаю, зачем таких, как ты, плодят. Вы породу портите, нация от вас гниёт.

— А от вас? — спросил Новиков.

— У меня понятия, — сказал опер. — Воры уже не живут по своим понятиям, а я — живу. Я не бью людей в наручниках. Никогда. Я не шью дела и не сажаю невинных. Виноватых сажаю. Я называю своё имя всем подозреваемым, любой мрази. Меня любой может найти — я хожу пешком по городу. Меня всякий обиженный может попытаться выловить и сломать. Но только вот хер им.

Опер действительно согнул правую руку, обрубил её левой — и показал.

— А вот я бы тебя сломал, — сказал опер с некоторым лиризмом в голосе. — Ещё минут пятнадцать и сломал бы. Но я почувствовал, что действительно не ты. Пожалел тебя. А то бы доломал. И поехал бы ты на зону.

— Мне тебя поблагодарить? — спросил Новиков, приостанавливаясь.

Опер не ответил, но обошёл Новикова и заглянул ему в лицо.

— А про зубик ты мне наврал, — сказал опер. — Раскрутил меня, признаю. У меня одна жалоба висит уже — ушлый тип попался. Все нервы вымотал. И вот ты ещё. Купил меня на зубок. Да?

— Оставь меня в покое! — прошептал Новиков с ненавистью, схватив опера грудки, но тут же расслабив руки, отпуская эту чёртову кожаную куртку.

— Во-от, — кивнул опер, видя движенья рук Новикова. — Вот так.

Опер разгладил куртку и добавил:

— Ты в покое. Живи спокойно — и будешь в покое.

Дома Новиков нашёл письмо матери — оно так и лежало в его комнате, куда он вчера даже не заглянул: у него с детства была привычка спать на родительском диване, едва отца с матерью нет дома. Просто потому, что он был просторней и уютней.

Мать писала: «Сынок, ты не должен обижаться на нас с отцом. Мы тебя любим. Отец всё вспоминает, как тебя принесли из роддома. Потом ты рос, и, когда подрос, ты стал далеко, как будто зашёл по ступеням вверх. Ты ни разу не спросил у отца, как у него дела на работе. Ты уже несколько лет не зовёшь меня «мама». А отца своего «папа» не звал очень давно. Если бы мы говорили, была бы другая жизнь у нас. А мы ходим по комнатам и молчим. Уже давно и мы с отцом (здесь мать что-то начёркала, было не разобрать). Хотя теперь мы с ним научились говорить, но по-другому, не как раньше. Но и то хорошо. Зато теперь с тобой молчим. Не молчи. Ты мне, может, не до конца всё рассказал, или я, дура, не так всё поняла. Помни, что у тебя есть мама, которая желает тебе только добра».

Слово «только» мать написала большими буквами и дважды подчеркнула.

У Новикова будто скрутило лицо от вялой брезгливости, он смял письмо в руке, потом, опомнившись, снова его развернул — начал просто складывать, но не сдержался и таки порвал: с остервенением и на множество клочков. Пока рвал, это её подчёркнутое и написанное детским почерком «только» всё мелькало и мелькало.

Долго потом искал, куда выбросить письмо: в мусорное ведро на кухне нельзя — мать же и заметит, в форточку неудобно… спрятал в карман куртки.

Новиков вдруг поймал себя на мысли, что ему совершенно некуда податься.

Он подался на кухню, в ванную, в свою комнату, куда ему почему-то особенно не хотелось. В этой комнате жил тот Новиков, которого били минеральной бутылкой по щекам, — не было никакого желания снова обнаружить себя в его компании.

Раза три Новиков ходил к домашнему телефону — предназначение этого аппарата с каждым днём становилось всё более бессмысленным. В нём не хранилось ни одного номера. Что делать, если никаких абонентов, кроме «01», «02» и «03», Новиков не помнил?