Восьмой дневник

Но Нюрнбергский суд так и не случился в России. Написав эту фразу, я вспомнил, как, возвращаясь из музея в гостиницу, застыл ошеломлённо на какой-то из центральных улиц. Там на стенах сразу трёх стоявших рядом домов (на одном бы не поместилось) вывел кто-то громадными буквами: «Магадан был, Магадан есть, Магадан будет!»

Письма и память

Я как раз оказался в Москве, когда исполнился год со дня смерти моего старшего брата Давида. На кладбище уже стоял памятник, приехали друзья-сотрудники, сын его Саша раскрыл багажник своей машины и соорудил внутри него походный стол. Положив цветы на могилу, мы помянули Дода и его жену Татьяну, потоптались, перекидываясь пустыми надмогильными словами, и поехали продолжать к Саше домой. Там уже собрались родные и близкие. Улучив минуту, Саша дал мне маленький пакет с моими письмами брату из сибирской ссылки после лагеря. Я не помнил, что именно я ему писал. А теперь из этих семнадцати недлинных посланий снова нарисовалось то сибирское время. Разумеется, писал я брату бодро и неогорчительно.

«Мироныч, привет! Поздравляю тебя с днём рождения, это замечательная дата – 55 лет, желаю тебе здоровья, всяких удач и званий, а также всесоюзного личного пенсионерства на долгие годы (когда я тоже выйду на пенсию, буду стрелять у тебя на выпивку, твёрдо заучив дни, когда тебе её будут приносить.) …Поздравляю тебя также и с моим рождением – надеюсь, что оно доставляло тебе не одни только неприятности и уж во всяком случае разнообразило жизнь… Уже закупили продукты для выпивки по этому случаю (спасибо большое за традиционный и, как всегда, вовремя перевод – ведь свинина нынче дорогая, а какой у пожилого еврея в Сибири праздник без свинины?) Я сейчас подумал, что состав ожидаемых нами гостей чрезвычайно показателен: слесарь-сантехник, мой приятель (три ходки – надеюсь, ты поймёшь этот незамысловатый жаргон) с женой – заводским технологом, биофизик по охране окружающей среды (с бородой интеллигента из народа и женой-библиотекарем), а также приёмщик стеклотары, он же – музыкант из местного оркестра. Интересно, правда?»

И о работе тоже, разумеется, писал: «Я всё лето приносил пользу обществу, копая сибирскую землю под кабели, ставя опоры для линий электропередачи и сваривая пластиковые трубы для прокладки телефонных проводов, чем весьма обогатил проблему ‘‘плюс электрификация’’… Прости мне лаконичность письма, я больше привык теперь к лопате и гаечным ключам».

Я и хвалился, разумеется, чем мог: «Зато два дня назад мылись в бане моего собственного изготовления (даже с предбанником), парились и наслаждались, как истые крестьяне. А перед этим была всякая ежегодная суета с огородом, посадили мы множество всяких семян (в том числе – часть неопознанных, ибо покупал я все подряд, а что есть что – частично забыл), и уже едим лук и редиску, скоро будут огурцы и картошка. Так что, как видишь, поселять евреев в Сибири разумно и целесообразно». И ещё, чуть позже: «Размеренный осенний ажиотаж крестьянского быта: соление капусты (в жутком количестве мы её собрали, так что и не знаем, что с ней делать), торжественная развеска на видном месте связок чеснока, закапывание в погребе моркови (её и в погребе надо закапывать в землю), даже сделали горлодёр, коим я весьма горжусь: это такой сибирский кетчуп – хрен, чеснок и помидоры (жуткой остроты, в качестве закуски под водку способен исторгнуть стон наслаждения у самого забубённого гурмана)».

Я сообщал старшему брату обо всех перипетиях моей ссыльной жизни: «Предпринял я тут попытку освободиться досрочно. Мне моё непосредственное начальство дало очень хорошую характеристику, но начальник управления, некий немец Фукс, посоветовавшись с кем-то, отказался её подписывать и собственноручно сочинил другую. Так как у меня ничего порочащего не было (ни прогулов, ни пьянства на работе), то он замечательно красиво написал, что я работаю «без всякого творческого подхода, отбывая время, положенное народным судом». Так что придётся мне ещё два года строить шедевры сельской архитектуры (я о своих пристройках к дому)».