Воспитание чувств: бета версия

– У меня рассеянное внимание, я хожу во сне, путаю сны и явь…

– Все так говорят.

– Но мне нечего будет вам сообщить… Мне правда нечего будет вам сообщить, мне никто ничего не рассказывает, я как старый Джемс… Он спрашивает: «Какой Джемс?», и я – я-то уже разошлась, разыгралась – наклоняюсь к нему через стол и тихо говорю: «Я мужчина». И что бы вы думали он ответил?.. Он сказал: «У каждого свои недостатки». Такой вот попался, с чувством юмора… А может быть, он тоже в «Октябрь» ходил перед работой.

– А потом что? – спросил я.

– Потом? О-о, ну… мне удалось его убить, – скромно потупилась Энен. – Шучу, его кто-то другой убил, или он сам умер, я его больше не видела. Но я по нему не скучала. …Мне повезло, что меня больше не вызывали. Во мне очень много страха. Не знаю, что бы я смогла сделать от страха, не знаю… Кто такой старый Джемс?.. Мой любимый старик из «Саги о Форсайтах», он все время говорит: «Мне ничего не рассказывают…» В общем, мне повезло, что это был не совсем ужас.

Ей повезло: все в мире действовало ей на пользу, и ее веселость хранила ее от совсем ужаса. Но почему она говорила с нами о своих любовниках, о вызове в КГБ? Ну, это же понятно: когда ты старый, когда все твое уходит, когда твое смешное уходит и так хочется, чтобы все твое еще хоть немного побыло с тобой, нужно кому-то рассказать. Так почему бы не нам?

…Пазолини, Уайлдер, Форман, Вайда, Любич. Энен дала пароль: «Нет никого выше в искусстве парадокса, чем Любич». Алиса сказала: «Поняла, я больше всего люблю Любича». Ни одного фильма Любича нам не удалось посмотреть: о Любиче в кинопрокате не слышали.

Все, кто заглядывали к нам, бросали взгляд на экран, присаживались, замирали, смотрели кино, разговаривали с Алисой, все они подходили потом к Роману и хвалили ему Алису: умная девочка, удивительная, одаренная девочка и даже гениальная девочка, – откуда она столько знает, а речь, откуда у нее такая интеллигентная речь, как будто это искусствовед говорит, а не девчонка-подросток…

Роман тут же бросался к Алисе, чтобы притворно небрежно сказать: «Я думал, что ты не очень, но ты у меня ничего, все говорят… Я доволен», Алиса взрывалась румянцем, отвечала: «Я буду еще лучше, папочка… мне главное – тренироваться…» Смотрела на Романа, не сдерживая любви, как будто теперь, когда он был ею доволен, имела право его любить.

Алиса тренировалась почти каждый день, с новыми партнерами, со старыми партнерами, – все любили кино, с прикормленным журналистом, который большей частью просто болтался по квартире, чаще всего с полковником, он был настоящий киноман.

«…Не провал?..» – спрашивала Алиса Энен после каждого разговора. «Не провал. Иногда ты себя выдаешь, говоришь что-то вроде “кто шляпку спер, тот и тетку пришил”, но в целом я тобой довольна: ты хорошо притворяешься интеллигентным человеком», – отвечала Энен. Алиса старалась держаться как интеллигентный человек, скромно пожинающий заслуженные лавры, но то и дело срывалась на щенячью радость. Она была так горда своим успехом, так счастлива одобрением Романа, что счастье брызгало из нее, попадая в самые неожиданные места, и даже на Скотину, который обычно вызывал у нее интерес больший, чем сушка, но меньший, чем бутерброд: однажды Алиса даже назвала его «Скотиночка».

…Мы, конечно, ничего не знали.

Откуда нам было знать, что у Романа неприятности? Роман был не из тех, кто скажет: «Дети, у папы неприятности» и ляжет на диван… Но, скорей всего, он и сам не знал, что у него неприятности. Узнал, когда столкнулся с ними лицом к лицу.

Я пришел на Фонтанку, как обычно, а меня не пустили. Материя сказала: «Туда нельзя, там обыск» и с успевшей развиться за год сидения в будке классовой неприязнью добавила: «Теперь Роман Алексеевич поймет, что не все коту масленица».

Ждал я довольно долго, часа два или три, – что уж там искали, не знаю, но через два или три часа вынесли телевизор. По лестнице спустилась процессия: впереди люди в форме (милиция, ОБЭП, все эти слова остались в том времени), с пустыми руками. За ними наши охранники, Петюн и Колян, перли телевизор (не найду другого слова), а также видеомагнитофон и ящик с кассетами. Петюн и Колян выносили конфискованные у Романа телевизор и видеомагнитофон, и это было их самое тяжелое дело за время работы охранниками. Это кажется гротеском, но только кажется, посреди общей бешеной дикости, рассеянной в воздухе, это было логично: ментам было лень самим тащить изъятые при обыске вещи, они велели хозяйским охранникам, те отнесли. Из ящика вывалились кассеты, загрохотали вниз, к будке Материи. Материя выглянула из будки, сказала: «Смотри-ка, телевизор экспроприировали». Почему она сказала «экспроприировали» – из засевшего в подсознании понятия справедливости: «отнять у буржуев и разделить»?