Воспоминания

Первый минус моего нового положения - отношения с бабушкой - удалось наладить легко и скоро. Вместо властной и придирчивой женщины, я нашел больную и слепую старуху, одной ногой стоявшую в могиле и смотрящую на всех глазами ухаживающих за ней сестер милосердия. Ласка и внимание сделали свое дело, и через очень короткое время бабушка не чаяла во мне души. Гораздо сложнее обстояло с хозяйством, т. е. с тем, что с одной стороны должно было обеспечить мое существование, а с другой помочь мне разрешить столь интересующий меня и столь важный для меня вопрос о моих отношениях с соседями-крестьянами. При первом же знакомстве с саблынским хозяйством я убедился, что оно ведется по принципу "блефа", т. е. напоказ. Все внимание управления было направлено на показную сторону хозяйства - фруктовые сады, - все же остальное, как хлебопашество, табаководство, огородничество, содержание живого и мертвого инвентаря, было совершенно заброшено. Урожай пшеницы, овса и ячменя не превышал 25-30-ти пудов с десятины, а рабочие лошади были в таком состоянии, что, по жалобе "Общества Покровительства Животных", имение было оштрафовано полицией. Ознакомившись с положением и расспросив управляющего о причинах непорядков, я убедился, что вся вина лежит на нем.

Управляющий был балтийский немец, окончивший земледельческую школу в Германии и прослуживший в нашей семье более двадцати лет. Когда-то, работая в одном из наших киевских имений под близким наблюдением моей матери, он недурно исполнял свои обязанности, но, оказавшись вдали от хозяйственного глаза, он почувствовал себя самостоятельным, решил удовлетворить свое честолюбие и стремился создать себе положение среди общественности и помещиков. Будучи к тому же лентяем, он мало думал о хозяйстве. Он был, проще говоря, глупым и упрямым немцем, (163) втайне презиравшим все русское и особенно русских крестьян, которые отвечали ему ненавистью. Это и был тот самый управляющий, с которым в 1905 году саблынские крестьяне хотели расправиться и чью квартиру они разгромили. На мой вопрос о непорядках в хозяйстве, он с видом какого-то превосходства отвечал мне, что он ведет "крымское хозяйство". Меня поражало, что моя мать не догадалась, что "саблынское волнение" 1905 года было просто сведением счетов с ненавистным управляющим и что этим объяснялось, почему крестьяне пощадили экономию и усадьбу. Не мог понять я и того, что моя мать, несмотря на постоянную убыточность имения, продолжала доверять г-ну Зихману (так звали его) управление имением. Мое впечатление от происшествия 1905 года теперь вполне подтвердилось, и я с удовольствием немедленно расстался с Зихманом, если бы дело в Киевской губернии не занимало всего моего внимания. Только через восемь месяцев, когда я благополучно закончил это дело, мне удалось привести в исполнение мое намерение. Тем не менее, в те короткие промежутки времени, когда мне удавалось оставаться в Саблах, я, несмотря на оппозицию Зихмана, провел несколько наиболее срочных реформ в хозяйстве, давших впоследствии хорошие результаты.

Оставалось разрешить третий и, может быть, для меня главный минус - вопрос о моих отношениях с саблынскими крестьянами. Мне казалось, что в этом вопросе я не должен проявлять поспешности и сначала стал проверять, как бы мимоходом, у низших служащих экономии, соответствует ли действительности "разбойная" репутация саблынских крестьян. Ту же проверку я сделал и у местных властей. Оказалось, что никакой особой преступности среди крестьян не замечалось; они были такими же "разбойниками", как и крестьяне других сел и деревень Крымского полуострова, т. е. вернее никакими. В политическом отношении село Саблы ничем не выделялось и единственный "неблагонадежный элемент" Петро Гутенко, тот самый, который подвергся телесному наказанию в 1905 году, отличился только тем, что во время мобилизации прикинулся немым и целый год прекрасно играл свою роль. Ко времени моего приезда в Саблы к нему вернулся дар речи и он успешно занялся беспатентной торговлей (164) вином. Так рассеялся миф, возникший совершенно необоснованно в воображении соседей-помещиков.