Воспоминания

Что касается разговоров нашего посла со статс-секретарем по иностранным делам г-ном фон Яго и его помощником Циммерманом, по поводу новой германской военной миссии, то они носили характер менее примирительный, что, впрочем, соответствовало темпераменту этих двух ближайших помощников Бетмана-Гольвега, не отличавшихся сговорчивостью. Свербееву пришлось услышать от Яго фразу, к которой этот последний часто прибегал, когда ему бывало трудно найти выход из сложного положения: «Дело зашло слишком далеко, чтобы можно было его теперь изменить». Эту фразу и мне приходилось неоднократно выслушивать, в передаче германского посла, в течение тревожных десяти дней, предшествовавших объявлению нам войны Германией, когда я имел ещё убеждение, что слово предостережения, решительно произнесенное в Берлине, удержало бы Австро-Венгрию в её безумном порыве к той пучине бедствий, в которой она сама погибла и куда увлекла за собою всю Европу. Употребляя эту лишенную смысла фразу, германское министерство иностранных дел не отдавало себе отчёта, что в этих словах не заключалось ничего иного, как только признание собственной несостоятельности. В Берлине, очевидно, забыли, что первейшая цель всякой политики, как внутренней, так и внешней, состоит в том, чтобы не дать событиям создать безысходного положения, при котором человеческая воля бессильна управлять ими и когда уже более ничего не остаётся делать, как смотреть скрестя руки на приближение катастрофы и ждать своей очереди в общем крушении. На этот раз оно ещё не наступило. Но явно обнаруженные захватные стремления германской военной политики при полной пассивности гражданского верховного управления приблизили к нему Европу на один крупный шаг.

Тем временем русская дипломатия не оставалась бездеятельной, и наши представители во Франции и Англии старались побудить правительства этих стран стать в вопросе о миссии Лимана фон Сандерса на нашу точку зрения. Это удалось им без труда, так как опасность, которая угрожала России от перехода военной власти в Константинополе в германские руки, касалась и их политических и экономических интересов на Босфоре. Мои объяснения в Париже и Лондоне исходили из того, что мне представлялось совершенно недопустимым то положение, в котором бы очутились представители великих держав Тройственного согласия в том случае, если бы гарнизон турецкой столицы находился под командой германского генерала. Уже не касаясь вопроса достоинства европейских великих держав и связанного с ним престижа их представителей в глазах восточного населения Константинополя, ставился ещё вопрос всегда возможной вспышки каких-нибудь непредвиденных внутренних беспорядков, наподобие тех, которые так часто происходили в Турции за последние годы. В случае обострения отношений между обеими группами европейских великих держав посольства Тройственного согласия подвергались риску попасть в положение физической зависимости от германского генерала. В лучшем же случае, т. е. при нормальных политических условиях, они находились бы как бы под его охраной и покровительством. Ни то, ни другое не могло быть допустимо.