Воспоминания

Я не бывала на этих людных съездах. Мне чаще случалось заезжать в Коктебель в глухую осень, в зимнюю пору, когда по опустелым комнатам стонал ветер и ночь напролет хлопала сорвавшаяся ставня, а море холодно шуршало под окнами! Не в шумном окружении – мне запомнился одинокий зимний Макс – Jupiter Fluxior {Юпитер льющийся (лат.).}. Он все так же схож со своим каменным подобием – Зевсовым кумиром, – когда в долгой неподвижности клонит поседелую гриву над маленькими акварельками. Слушает, спрашивает, не слушает, а рука с оплывшими пальцами терпеливо и любовно водит кисточкой. Преждевременно потучневший – ему нет пятидесяти – не от сердца ли? Так старый любовник, как зачарованный, опять и опять повторяет все её черты – то алой на закате, то омраченной под дымной завесой, – но все её, Единственной, «Земли Незнаемой».

Но холод гонит нас из мастерской в соседнюю комнату – столовую, где потрескивает печурка. Там, за обеденным столом, бездомный крымский помещик [23], которого Волошин приютил. Перед ним годовой комплект «Temps» пятилетней, а то и большей давности. Вытянув подагрические ноги на другой стул, он, когда-то частый гость парижских бульваров, услаждается новостями оттуда, – даже забывает брюзжать на «проклятых товарищей».

– Ого, Максимилиан Александрович, послушай-ка, что они в Одеоне ставят…

Смеющимися глазами Волошин поглядывает на меня. Мы устраиваемся на другом конце того же стола – тетради, книги перед нами. Он читает свои последние стихи, обсуждаем их. Читает новых поэтов, толкует мне их.

Потом у керосинки разогреваем обед. Мария Степановна, жена его – суровая и заботливая подруга последних лет, – уехав по делам, наварила на два дня. Темнеет. С лампой в руках, укутавшись шалями, бродим вдоль книжных полок в его мастерской. Волошин выискивает мне интересные новинки. Мелькают книги нашей молодости… И за полночь засиживаемся, говоря уже не о книгах, о людях, близких и далеких, о судьбах, о смертях. Свои вправду мудрые и простые мысли он по-старому выражает нарочито парадоксально. Что это? Прихоть? Декадентский навык? Стыдливость души, стыдящейся быть большой?

И вот последняя страничка о Волошине.

В ноябре 28-го года мы всей семьей уезжали из Судака, навсегда покинули его. Нам вслед конверт из Коктебеля с акварелями: «Посылаю всем экспатриированным [24] по акварельке для помощи в минуты сурожской ностальгии». Сурож, Сугдея, Сольдайа – так в разные века и разные народы называли Судак.

Привожу выдержки ‹из› нескольких писем Волошина, рисующих быт его предпоследней зимы.

«Поздравляю всех киммерийских изгнанников с Н‹овым› Г‹одом› и желаю всем всего лучшего. Ушедший год был тяжелым гидом – в декабре из близких умерла ещё Лиля (Черубина Габриак) и писательница Хин [25]. А едва ликвидировалось дело с конфискацией дачи [26], как начался ряд шантажных дел против наших собак. Юлахлы, этот вегетарианец, философ и непротивленец, обвиняется в том, что он раздирает овец в стадах десятками. По одному делу мы уже приговорены к 100 р., а ожидается ещё несколько. Идет наглое вымогательство. Все это совершенно нарушает тишину нашего зимнего уединения и не дает работать. Нервы – особенно Марии Степановны – в ужасном состоянии. Писанье стихов уже несколько раз срывалось. О мемуарах нечего и думать. А я объ них думаю много и чувствую всю неизбежность этой работы, которая требует меня. Дневник Блока я тоже читал с волнением. Но он совсем не удовлетворил меня. Мы много говорили о нем летом с Сергеем Соловьевым [27]. В Блоке была страшная пустота. Может, она и порождала это гулкое лирическое эхо его стихов. Он проводил часы, вырезывая и наклеивая картинки из «Нивы»!!

17/11-29. «… Простите, что не сразу отвечаю. Но хотел исполнить просимое Вами, и исполнил. Но это вышла не страница мемуаров, а стихотворение, посвященное памяти Аделаиды Казимировны, которое и посылаю Вам. Кроме того, посылаю Вам законченную на этих днях поэму «Инок Епифаний» – это pendant {Созвучное (фр.).} к Аввакуму. Его судьба меня давно волновала и трогала. Кажется, удалось передать это трогательное в его вере. Хочется ваше подробное мнение о стихах… У нас в Коктебеле жизнь обстоит так: харьковские друзья, обеспокоенные душевным состоянием Марии Степановны, прислали к нам нашего друга Домрачеву (всеобщую тетю Сашу) [28], и та, собрав и упаковав Марусю, отправила её в Харьков, а сама осталась «смотреть за мной». Маруся уехала с последним автобусом, а вслед за этим нас занесло снегами и заморозило морозами. Ещё неожиданно свалился художник Манганари и наш летний приятель юноша Кот Поливанов (Поливанов Константин Михайлович (1904-1983) – математик). И вот мы все сидим как остатки какой-то полярной экспедиции. Что мне не мешает целый день работать над стихами. Результаты работы я вам и посылаю».

Вот стихотворение, посвященное Аделаиде Герцык. Оно не меньше, чем о ней, говорит об авторе его, о том, что было ему в ней близко и отзывно.

Лгать не могла, но правды никогда

Из уст её не приходилось слышать: