Воспоминания

В другой раз, весной я пригласила его прокатиться в моей двухколесной коляске, запряженной американской рысистой лошадью, очень быстрой, но трудно управляемой, особенно в условиях города. На главной улице она понесла, закусив удила, и масса народа имела возможность лицезреть своего короля в котелке набекрень и меня, утратившую свой величественный вид, пока мы оба неистово тянули вожжи, силясь остановить лошадь.

Подобные маленькие проделки создали мне в Швеции определенную репутацию. Меня называли сущей сорвиголовой, но меня это нисколько не задевало. Обо мне рассказывали самые разные истории, приписывая подвиги, о которых я никогда не помышляла.

Как бы там ни обсуждали и ни толковали мои выходки, могу сказать одно: в своих розыгрышах я никогда не переходила пределы допустимого, всегда знала, насколько далеко я могу зайти, чтобы никого при этом не обидеть. Но пересуды, пусть даже ради развлечения, не проходят бесследно.

Перед тем как в конце зимы снова перебраться за город, я поехала в Булонь навестить отца. Я любила эти поездки, простота и покой в доме отца благотворно действовали на меня после той внешней, показной жизни, которую я вела в Стокгольме. Мы совершали прогулки, иногда бывали в театрах, но чаще проводили вечера дома, отец читал вслух, а я и мачеха вышивали. С годами привязанность между отцом и мной становилась все крепче. Поэтому когда в этот раз он счел необходимым строго поговорить со мной о моих проделках в Швеции, превратно истолкованные слухи о которых так или иначе доходили до него, я была уязвлена до глубины души. От него я впервые с удивлением узнала, в каком свете выставлялось мое взбалмошное ребячество и какую репутацию я заслужила. Я впервые столкнулась с людским недоброжелательством и была очень подавлена. Вскоре отец забыл о нашем разговоре, а я часто вспоминала о нем с неприятным чувством.

К жизни на чужбине я так и не могла привыкнуть. Моя тоска по родине усиливалась. В Швеции было много достойного восхищения — ее великая цивилизация, дух порядка, высокая организованность. Но я оставалась лишь сторонним наблюдателем и, воздавая должное всему этому совершенству, мыслями стремилась домой, в свою огромную страну. Эта высокоразвитая цивилизация, где индивидуальное усилие больше ничего не значило, где не было места для творческого воображения, давила на меня. Чем больше я узнавала Швецию, тем больше мечтала о России, такой географически близкой, но столь отставшей от современной жизни; я осознавала с некоторым чувством вины, что шведская принцесса я только по титулу.

Однако в то время моя привязанность к России была главным образом романтического и сентиментального свойства. Я ничего не знала о ее нуждах, политических, экономических и прочих, и если порой испытывала смутное беспокойство о ситуации дома, то это было безотчетное, интуитивное чувство, которое невозможно выразить словами. Помимо того, в годы, когда я жила за границей, в России царило относительное спокойствие. Государственная Дума после немногих безуспешных попыток обрести независимость действий значительно поутихла в интересах самосохранения. С 1906 по 1911 годы правительство возглавлял Столыпин, человек проницательный, честный и энергичный, единственный политик того времени, обладавший качествами государственного деятеля. Единственным темным пятном, омрачавшим горизонт политической жизни, было присутствие при дворе монарха несколько загадочной фигуры Распутина. Ему предшествовали и другие пребывавшие в тени личности, но их правление было кратким; он же по непонятной причине продвигался вверх, и его влияние необъяснимым образом расширялось.

Бывая в России, я с каждым разом все более убеждалась, что здесь, среди возрастающего хаоса, я наконец могла бы найти свою область деятельности. И это не потому, что поездки доставляли мне удовольствие. Я приезжала как иностранная принцесса, и мне оказывали соответствующий прием. Меня влекло в Россию другое: я чувствовала, что с ней связана моя жизнь, моя судьба, что здесь, а не в Швеции, я могу найти истинное применение своим силам.

Дмитрий больше не жил в Москве. После моего замужества он переехал в Петербург и поступил в кавалерийское училище, где ему приходилось довольно тяжело, к тому же он страдал от одиночества, что сказалось на его здоровье, которое и прежде не было особенно крепким. Конечно же, с ним был генерал Лейминг, его часто приглашали император с императрицей, которые его очень любили, но общение с людьми столь далекими от реальности, вроде обитателей Царского Села, не очень то ему помогало; он оказался вне привычной среды и не имел столь необходимой для него в ту пору поддержки. Теперь в конно–гвардейском полку он вел совсем иную жизнь, которая была изнурительной для человека его возраста и хрупкого сложения. Я постоянно думала о том, как он одинок, как ему трудно. Я беспокоилась о его здоровье, но не была способна что нибудь изменить, и это тоже в значительной мере влияло на то, что мысли мои все более обращались к России.

2