Что он говорил? Что запомнилось из его слов о писателях? Неожиданность его облика поглотила всю силу внимания. В памяти – случайные отрывки. Их помещаю, извиняясь за хаотичность их: «Бабель – очень серьезен. «Конармия»… Замечательный будет писатель!» Об Ольге Форш – с похвалой («Современники», «Одеты камнем»). Высоко ставит Сергее-ва-Ценского.
– Мне не понять, как Борис Пастернак так перевоплотился в тринадцатилетнюю девочку («Детство Люверс»). Моему пониманию это недоступно!
И – Борису Михайловичу и мне:
– Хотел бы с ним встретиться. В Москве познакомьте меня с ним!
– Отлично. Он будет рад. Он чудесно, о Вас говорил.
– Вы любите Блока? – спросила я.
– Нельзя ответить на это. Заинтересован был очень. Да. У него никогда нельзя было знать, что он сделает в следующую минуту. Я его и пьяным видел: тело пьяного человека, а слова, мысли, поступки – его обычные. Видал,
как ухаживал за женщинами, видал на заседаниях. Стихи читал как никто…
Еще о поэтах:
– Бориса Садовского уже с 15 лет считал выдающимся талантом. Он и вправду талантлив! Помню его в мундирчике, тонким-тонким голосом читающим стихи, – как игрушка. Его очень в семье баловали. Был кумиром. Каждое желание исполнялось.
– Перед «Вечерними огнями* Фета – преклоняюсь. (И о любви Фета, восьмидесяти лет к восемнадцатилетней, смерть после объяснения с ней.)
– Апухтин – пустое место.
Чехова-человека любит. И писателя хвалит. (Из его вещей больше всего отмечает «Степь».)
Лескова горячо чтит.
Об Андрееве говорит с нежностью.
Резко не любит Владимира Соловьева.
– Конечно, есть неплохие места. Но все нехорошо. Циник. О человеке сказать так: «Родился кто-то, потом издох…». О человеке! Неверие прикрывал перед самим собой благочестием. Способность похихикать надо всем, во что веришь. Переписка его с Шлейермахером отвратительна. Как и отношение к Шмидт.
– Боткинские письма из Испании не сравнимы ни с чем в литературе. Единственная книга, написанная русским о другой стране. Вообще мы писать об иностранцах не умеем,
– А почему вы не пишете об Италии? Ведь вы так ее знаете!
– Я написал несколько итальянских сказок – «не вышли».
Заговорил о писателе девятнадцатого века Слепцове. Радостно удивился, что я читала его. «Его ведь так мало знают…»
И беседа идет, идет, уже вечер. Помню его слова о том, что это вот понимал Лев Толстой; часы дня, психологично иные речи, иной тон, иные соотношения вещей в разные часы дня. «Вечером – вечерний разговор, утром – совершенно иная манера говорить у его героев».
– Удивительный мастер. Знал каждую запятую свою! Все учитывал.
– А он знал, Лев Толстой, что он – недобрый?
Горький:
– Знал. О себе говорил: «Старый, глупый старик, злой старик».
Разговор перешел на «Анну Каренину».
– Более безрадостной любви, более скучной, я не знаю. Ни разу при луне не прошлись. Ни одного ласкового слова друг другу не сказали, ни разу не поцеловались при читателе! Да, мы, русские, не умеем этих вещей писать. Это только романцы умеют. У нас – не выходит.
– Вы бы могли? Напишите!
– Нет, я не умею. Русские не умеют. В каждой любви без переписки обойтись не могут. Философствуют же, нельзя же! В том же доме, но хоть одно письмо!
О Гоголе, о конце Гоголя:
– Это мне совсем непонятно. Просто не понимаю, чуждо. Для меня никакого «греха» в творчестве нет.
– Алексей Максимович, кого вы больше любите, Андрия или Остапа?
– В молодости – Андрия, конечно, ну а теперь – Остапа. Все-таки будет посодержательнее: «Батько, слышишь ли…». Это, знаете…
– «Записки сумасшедшего» Гоголя? Нет, не ценю: написано нарочито, слабо… (И что Гоголь не знал России, не был в Великороссии, и фамилия у него не русская.)
Иностранных авторов знает, как русских.
О Гёте не говорит горячо.
– Считаю, что Ломоносов ничем не меньше, чем Гёте, а как ученый – больше. И Пушкин – больше Гёте.
О Марине мне сказал Горький:
– Я читал и некоторые из ее последних, видимо, вещей. Хорошо. Но в одной ее поэме мне одно выражение – не понравилось: «Я любовь узнаю по трели// Всего тела вдоль…» – неудачное выражение. Так сказать нельзя. Но дарование у нее – большое. Замечательное богатство образов, свободное владение размерами, ритмами… Марина Ивановна сделала очень много для русского языка!
– Анатоль Франса я люблю. Переписывался с ним и видался.
(Настойчиво его хвалит.) Не любит «Баллады Рэдингской тюрьмы» О. Уайльда. Хвалит «Иеста Бёрлинг» Лагерлёф1.
1 Книга, за которую СЛагерлёф получила – первая женщина – Нобелевскую премию.
Помню еще: Бернард Шоу – ядовитый старик, но любезный. Явился на званый вечер, где все были во фраках, в каком-то эдаком пиджаке невозможного какого-то цвета, табачного, все у него висит, вот эдак… И в скрипучих огромных башмаках.
– А как вы были одеты, позвольте узнать?
С улыбкой:
– Такая куртка была… (И рассказ о сюртуке, который висит в Берлине, в шкафу у друзей.) Очень даже приличным человеком выглядел в сюртуке.
О приходивших к нему американских писателях, вежливо с ним говоривших и высказывавших мнение, что русских надо связать веревками.
– А веревок у вас хватит?