Воспоминания

В первый месяц от слабости и голода у меня часто случались обмороки. Почти каждое утро, подымаясь с кровати, я теряла сознание. Солдаты входили, находили меня на полу. Как я уже писала, от сырости в камере до двери образовалась огромная лужа. Помню, как я просыпалась от холода, лежа в этой луже, и весь день после дрожала в промокшем платье… Иные солдаты, войдя, ударят ногой, другие же жалели и волокли на кровать. Положат, захлопнут дверь и запрут. И вот лежишь часами: встать и постучаться нет сил, да и позвать-то некого.

Караул состоял из солдат 3-го стрелкового полка. Пока они всецело владели нами, было, правда, шумно и страшно, но не знаю, хуже ли того, когда охрана перешла в руки наблюдательной команды, которая состояла из солдат Петроградского гарнизона. У них происходили страшные ссоры с караулом, друг другу они не доверяли, и из-за этого страдали мы, бедные заключенные. Один солдат наблюдательной команды был старшим по выбору. Боже, сколько издевательств и жестокостей перенесла я от них! Но я прощала им, стараясь быть терпеливой, так как не они меня повели на этот крест и не они создали клевету; но трудно было прощать тем, кто из зависти сознательно лгал и мучил меня.

Первые дни несколько раз приходил заведующий казематом, седой полковник, которого впоследствии заменили другим. С Сухомлиновой мы все время перестукивались; сначала просто, а потом она выдумала азбуку, написала на крошечной бумажке и передала через надзирательницу, о которой я буду говорить позже. И мы часами, стоя у стены, обыкновенно поздно вечером, когда был слышен храп заснувшего солдата, или же в пять или шесть утра, переговаривались. Стучать было опасно, так как за нами следили. Раз поймал нас заведующий Чкони, влетел чернее ночи, пригрозил, что если еще заметит, то меня посадят в темный карцер (в темном карцере десять дней мучили Белецкого, и его стоны доносились до нас по коридору; о его мучениях надзирательница и даже солдаты говорили с содроганием). Но мы наловчились и, разговаривая часами, больше не попадались. Чему только не научишься в тюрьме!

Кашель становился все хуже, и от банок у меня вся грудь и спина были в синяках. Надо упомянуть теперь о моем главном мучителе, докторе Трубецкого бастиона – Серебрянникове. Заявился он уже в первый день заключения и потом обходил камеры почти каждый день. Толстый, со злым лицом и огромным красным бантом на груди, он сдирал с меня при солдатах рубашку, нагло и грубо усмехаясь, говорил: «Вот эта женщина хуже всех: она от разврата отупела». Когда я на что-нибудь жаловалась, он бил меня по щекам, называя притворщицей и задавая циничные вопросы об «оргиях» с «Николаем» и «Алисой», повторяя, что, если я умру, меня сумеют похоронить. Даже солдаты, видимо, иногда осуждали его поведение…

В эти дни я не могла молиться и только повторяла слова Спасителя: «Боже, Боже мой, вскую мя еси оставил?»… Ночью же я горела от жара и не могла поднять головы, не у кого было спросить глоток воды… Когда утром солдат принес кипяток, вероятно, я показалась ему умирающей, так как через несколько минут он пришел с доктором. Температура оказалась сорок градусов. Доктор выругался и, когда я обратилась к нему со слезной просьбой позволить надзирательнице побыть ночь возле меня, так как я с трудом подымаю голову, ответил, что накажет меня за болезнь, будто бы я нарочно простудилась, – и во всем отказал, снова ударив меня по лицу.

Почему-то я не умерла. Когда же стала поправляться, получила бумагу от начальства крепости, что в наказание за болезнь лишаюсь прогулки на десять дней. Как раз эти дни светило солнышко, и я часами плакала, сидя в своей мрачной камере и думая, что пришла весна, а я не смею даже десять минут подышать свежим воздухом. Вообще без содрогания и ужаса не могу вспомнить все издевательства этого человека.