Воспоминания

24 августа вечером, только я легла спать, в одиннадцать часов явился от Керенского комиссар с двумя «адъютантами», потребовав, чтобы я встала и прочла бумагу. Я накинула халат и вышла к ним. Встретила трех господ, по виду евреев; они сказали, что я как контрреволюционерка высылаюсь в течение суток за границу. Я совладала с собой, хотя рука дрожала, когда подписывала бумагу: они иронично за мной следили. Я обратилась к ним с просьбой отложить отъезд на двадцать четыре часа, так как фактически не могла в этот срок собраться: у меня не было ни денег, ни разрешения взять кого-нибудь с собой. Ко мне как опасной контрреволюционерке приставили милиционеров. Заведующей моим лазаретом, Решетников, и сестра милосердия Веселова вызвались ехать со мной.

25-го во всех газетах появилось сообщение, что меня высылают за границу: указан был день и час. Близкие мои волновались, говоря, что это провокация. Последнюю ночь мои родители провели со мной, никто из нас не спал. Утром 26-го было и холодно, и дождливо, на душе – невыразимо тяжело.

На станцию поехали в двух автомобилях, причем милиционеры предупредили ехать полным ходом, так как по дороге могли быть неприятности. Мы приехали на вокзал первыми и сидели в зале первого класса, ожидая спутников. Дорогим родителям разрешили проводить меня до Териок. Вагон наш был первый от паровоза.

В семь часов утра поезд тронулся – я залилась слезами. Дядя в шутку называл меня эмигранткой. Несмотря на все мученья, которым я подвергалась за последние месяцы, «эмигрантка» убивалась при мысли об отъезде с родины. Казалось, все готова терпеть, лишь бы остаться в России. Наша компания контрреволюционеров состояла из следующих лиц: старика редактора Глинки-Янчевского, доктора Бадмаева, пресмешного «божка» в белом балахоне с двумя дамами и маленькой девочкой с черными киргизскими глазками, Манусевича-Мануйлова и офицера с георгиевской ленточкой в петлице и нарядном пальто, – некоего Эльвенгрена. Странная была компания «контрреволюционеров», не знавших друг друга. Стража стояла у двери; ехал с нами тот же комиссар-еврей, который прибыл ко мне ночью с бумагой от Керенского. Почему-то теперь он стал любезным и вежливым.

В Белоострове публика заметила фигуру доктора Бадмаева в белом балахоне и начала собираться и посмеиваться. Узнали, что это вагон контрреволюционеров; кто-то назвал мою фамилию, стали искать меня. Собралась огромная толпа, свистели и кричали. Бадмаев ничего не нашел умнее, как показать им кулак; началась перебранка, схватили камней с намерением бросить в окна. Не знаю, чем бы все это кончилось, если бы поезд не тронулся. Я стояла в коридорчике с моими дорогими родителями – ни живая ни мертвая. В Териоках состоялось раздирающее душу прощанье, и поезд помчался дальше. Но случилось еще худшее. Подъезжая к Рихимякки, я увидала на платформе толпу солдат в несколько тысяч; все они, видимо, ждали нашего поезда и с дикими криками окружили наш вагон. В одну минуту отцепили его от паровоза и ворвались, требуя, чтобы нас отдали на растерзание. «Давайте нам великих князей. Давайте генерала Гурко!» – кричали они, вбежав ко мне. Напрасно уверяла сестра, что я больная женщина, – они не верили, требовали, чтобы меня раздели, уверяя, что я переодетый Гурко.

Вероятно, мы бы все были растерзаны на месте, если бы не два матроса-делегата из Гельсингфорса, приехавшие на автомобиле: они влетели в вагон, вытолкали половину солдат, а один из них – высокий и худой, с бледным добрым лицом (Антонов) – обратился к тысячной толпе с громкой речью, убеждая успокоиться и не учинять самосуда, так как это позор. Он сумел на них подействовать, так что солдаты немного поутихли и позволили прицепить вагон к паровозу для дальнейшего следования в Гельсингфорс.

Антонов сказал мне, что он социалист, член Гельсингфорского совета, что их комитет получил телеграмму из Петрограда – они предполагали, что от Керенского, – о нашей высылке и приказание нас захватить. Потом они мчались в автомобиле, надеясь захватить также великих князей и генерала Гурко, и мы, в сущности, представляем для них малую добычу, и они задержат нас до тех пор, пока не получат разъяснения правительства о причине высылки контрреволюционеров за границу. Он сел около меня и, видя, что я плачу от нервного потрясения и только что пережитого страха, ласково успокаивал меня, уверяя, что никто меня не обидит и, выяснив дело, отпустят. Мне же лично дело это не представлялось настолько простым: казалось, что все это было подстроено, чтобы толпа разорвала нас. Вероятно, и с генералом Гурко разделались бы так же, но он был умнее и уехал в Архангельск к англичанам.

Ночью мы подъехали к Гельсингфорсу. Всех остальных спутников Антонов отправил под конвоем, мне же и сестре он сказал, что проведет нас в лазарет, находившийся на станции. От слабости и волнения я не могла держаться на ногах – санитары на носилках понесли меня на пятый этаж. Вдоль всей дороги стояла толпа больных и раненых матросов и солдат. Особенных замечаний не слыхала; кто-то даже сказал: «Бедняжка»…