Воспоминания

Эрика все просилась к доктору Бадмаеву, и ее стали пускать к нему на целый день. Он диктовал ей разные врачебные сочинения и романы. По вечерам надевал бледно-голубой халат, сидел в полутьме, так как лампу ставили на пол, и жег какие-то ароматные травы. Солдаты насмехались над ним из-за его нежного отношения к Эрике, но в конце нашего заключения к нему целый день приходили лечиться матросы и говорили, что, если других отпустят, то товарища Бадмаева они не отпустят, так как он им очень помогает. Меня же Бадмаев не любил, так как я отказалась не только принимать его порошки, но и от массажа, хотя он уверял, что буду ходить без костылей.

Зато к бедному Глинке-Янчевскому все, начиная со сторожа Степана, относились с полным презрением, так как у него совсем не было денег. Нельзя себе вообразить, какими рисунками были вымазаны стены его камеры; голые женщины и т. д. в натуральную величину. Солдаты вначале даже не позволяли к нему входить, пока не отмыли часть рисунков. Бедный старичок все время спал на голых досках, покрываясь старым пальто. Когда вечером всем давали лампы, его пропускали. Я приносила ему молоко и читала вслух газеты; чая у него не было, и вечерами он приходил со стаканом кипятка, прося уделить ему немного чаю. Каждый день он обращался к нам с одним и тем же вопросом: «Ну что, сегодня мы уезжаем?» «Нет», – отвечали ему, и старичок брел к себе в камеру с ужасными рисунками и смирно сидел там весь день. Мы часто шутили, говоря, что если нас освободят, то его наверное забудут в крепости.

Гельсингфорский совет не сразу нас уничтожил, думаю, из-за того, что мы числились арестованными Керенским, которого они ненавидели. Офицеры приносили мне поклоны и выражали много сочувствия от себя и от разных лиц. Особенно же хорошо относился к нам некий матрос, комиссар К. Назначили его к нам после того, как раз, проснувшись ночью, Эрика и я увидели у нас в камере несколько пьяных солдат из караула, пришедших с самыми плохими намерениями. Мы стали кричать о помощи, вбежали другие солдаты и спасли нас. Тогда я обратилась к одному из членов Центробалта, некоему матросу Попову (его называли министром юстиции, так как он заведовал арестованными), с просьбой назначить кого-нибудь из матросов при нас комиссаром на случай опасности от караула. Назначили матроса К.: худой, всегда чисто выбритый, с кудрявыми волосами, он был очень сердечным человеком. Водил меня три раза в собор к обедне в будние дни: народу ни души. Водил меня гулять и в маленький садик, принадлежащий какому-то казенному зданию. Как-то раз во время прогулки я увидела у одного окна офицера: он сразу выпрыгнул в сад, поцеловал мне руку и нарвал последние цветы. (Матрос К. помнил меня по плаванию с их величествами, когда он служил в охране.)

Газеты были полны решениями полковых и судовых комитетов, и все приговаривали меня к смертной казни. Караул приходил от шести рот поочередно. Вначале настроение было очень возбужденное. Когда же поговорят, смягчались, но при смене, как я уже писала, до самого конца присутствовали такие, кто хотел покончить с нами самосудом. Но не было того одиночества, как в Петропавловской крепости, хотя все же было трудно успокаивать всех моих спутников, которые нервничали и приходили ко мне за успокоением, уверяя, что, если бы не я, им бы несдобровать.

Раз как-то пришла самая буйная, шестая рота, и во главе них – ужасный рыжий солдат. Слышала, как он пришел с винтовкой, сел к нам на нары и стал нагло браниться. Эрика и я угостили его папиросами; он начал разговаривать, а в конце заключения стал первым моим защитником. Очевидцы офицеры рассказывали, как мимо гауптвахты проходили два артиллериста и кричали: «Не зевай, Анна Вырубова одна гуляет по дворику, еще сбежит!» «Анна Вырубова сбежит?.. – ответил он. – Я вас самих за Анну Вырубову заколю, если вы сейчас не уйдете!»

Еще случай: гуляя по дворику, я срывала все убогие цветочки, которые росли между камнями. Стоя на гауптвахте, подходит ко мне высокий артиллерист с большим белым свертком. «Вот вам цветы, – говорит он, – я видел, как вы всё собираете. Ездил в город и вам привез!» Так и ушел. Солдаты вокруг только ахнули. Развернула – розы, рублей на пятьдесят…

С нами сидели восемь солдат, арестованных за кражи, убийства и т. д. «Товарищи по несчастью» – так они себя называли. Огромный рябой Калинин, который постоянно или ворчал, или спал, Цыганок, который жаловался на нас караулу, из-за чего мы могли поплатиться жизнью, и другие. Позже я им читала вслух, и мы покупали им папиросы.