Воспоминания

Но где же создатель «Персея», где сварливый Бенвенуто Челлини? В жалкой остерии у Арно, на краю города, Бенвенуто Челлини сидел с трактирщиком и какой-то девчонкой. Он не пошел на праздник своей славы: много было врагов у Бенвенуто.

– Сакраменто! – сказал Бенвенуто. – Узнали кинжал. По ручке узнали мою работу. Тюрьма. Я бы и поныне сидел: солонка помогла. Как я показал солонку папе Павлу – загорелись глаза у старика, задрожал. Я отдал солонку ему – он меня и выпустил. О, если б я был сын Зевса и Данаи, я бы испепелил негодяев, врагов моих, головой Медузы.

* * *

– Фиренце – пронти![60] – крикнул кондуктор у вокзала Флоренции.

Была ночь. Носильщик вынес мои чемоданы. Еду. Тихая ночь. Редкими фонарями освещается дорога, она светится, покрытая белыми квадратными камнями. Еду узкими улицами города, мимо дворцов Медичи. Ночь. Никого на улице.

Останавливаюсь у дверей гостиницы. Портье несет мой чемодан в комнату. Я – один. В окно видны широкий уличный фонарь и узкая длинная улица. Италия… Флоренция… Какая-то особая красота новизны, неизвестности. На окнах пунцовые портьеры. Я раздеваюсь.

Час ночи. Не могу заснуть. Опять одеваюсь и ухожу. Портье пропускает меня. Смотрит вслед. Куда – думает – уходит ночью молодой иностранец?

Выхожу. Улица. Ни души. Иду. Тихо шумит вода. Бронзовый кабан пускает из пасти воду; огромные здания: ровные, высокие; окна в железных решетках; выступающие нетесаные камни; линии необычайной красоты и благородства.

Вверху дворца светится окно; там виден плафон в темных красках, блестит позолота. Над ровной крышей – темное, глубокое небо Италии, сверкают далекие звезды.

Площадь. И в арках Лоджии, наклоняя голову, стоит молчаливо Персей и держит отрубленную голову Медузы. Пьяцца делла Синьориа. А за горой Фиезоли светит месяц, бросая таинственно лучи по краям зданий красавицы Фиренце. Месяц осветил лицо Персея, и оно показалось мне среди теней окружающих зданий дивным видением красоты.

Кто был ты, правитель города, как мог постигнуть талант создателя и дать ему возможность свершить подвиг его? Какой тайной души ты верил, любил артиста?

Мимо проходит полицейский. Посмотрев на меня, он говорит:

– Прекрасное создание.

И показывает на «Персея».

– Да, синьор.

– Неплохой ювелир… Доброй ночи, синьор…

И проходит мимо.

* * *

– Бенвенуто, – говорит девчонка в остерии, наливая из кувшина вино, – ты же убил, убил человека! И тебе не жалко?

– Нет, – отвечает Бенвенуто. – Мне жаль? Нет. Я убил низменную тварь, наемного убийцу, убийцу за деньги. Нет, мне не жаль. Ты не смей мне говорить, что жаль убить такую тварь. Нет, ты не понимаешь, где истина.

– Слышишь, Бенвенуто, не шуми, – сказал, вернувшись, хозяин остерии. – Уходи скорей. Сейчас прошли монахи святого Иннокентия. Говорят, статуя твоя – дьявол. Она сказала – все слышали – сказала народу: «Грацие»… Вот они донесут папе, тогда ты узнаешь.

* * *

– Я был в восторге, – говорил Козимо Медичи прекрасной донне, – когда вы сказали, что пойдете за Бенвенуто, за его созданием, что готовы принадлежать ему. Это нескромно, донна. Опасайтесь, артисты капризны.

Гордая донна, покраснев, ответила:

– Я не думаю, чтобы у Бенвенуто не было вкуса…

* * *

– Бенвенуто, странно мне, – говорил Козимо Медичи, – что ты не был на площади Синьории в день твоего торжества. Что с тобой?

– Много врагов… Я не Персей. Я бы их испепелил головой Медузы. Я не был там.

– Бенвенуто, но там была донна Беатриче. Она выражала восхищение твоим созданием…

– Я знаю. У нее такая хорошенькая горничная…

И Бенвенуто расхохотался.

* * *

Прошли века, времена изменились. Художники понимали, что свобода – в них самих, что она – самое ценное для вдохновения. И вельможи прежних, забытых времен не поучали художника <…>

Дивной сказкой казалась мне Италия. И красавица Флоренция, палаццо Медичи, Микеланджело.

Таинственная Венеция. Ночь. Сажусь в черную гондолу, качающуюся на воде канала. В удивлении смотрю на высокого гондольера, как, стоя, нагибается он над веслом. На повороте темного канала он говорит:

– Оэээ… берегись…

Соседняя гондола тихо проходит мимо нас.

Комната гостиницы, из которой мне видна большая розоватая стена огромного Дворца дожей. Я пошел по площади Святого Марка. «Прежний мир, – думаю я, – великие, прекрасные тени.»

Вернувшись в отель, у фонаря, при входе, я услышал:

– Константино.

Передо мной стоял в плаще человек. Он бросил через плечо назад сигару.

– Мазини!

– Послезавтра приедет Мамонтов, – сказал он. – Свидание – здесь.

– Да. Я получил телеграмму.

– Буду петь в Москве. Я люблю Москву. Пойдем, Константино, в ресторан. Там есть старик – он поет старые песни.

Старик сидел у окна небольшого ресторана и рассеянно смотрел в окно на лагуну, где черные гондолы рядами стояли у берега. В руках у него была гитара. Лунный свет освещал край окна.

Сев за стол, Мазини приказал подать вино, сыр и фрукты.

– Садись, Джованни, – пригласил Мазини старика. И, обратившись ко мне, сказал: – Он поет, как тогда пели – давно. Послушай.

– Белла, белла Сорентина… – запел старик слабым голосом. В нем было что-то особенное, непохожее на других певцов.