Воспоминания

– Обязательно. И дуэль, и судиться, – ответил Вася.

– Но когда ты убьешь на дуэли Юрия, кого же тогда судить?

Архитектор не ожидал такого вопроса и задумался.

– Действительно, выходит ерунда, – подтвердил тут Коля Курин.

– Я думаю дуэль после суда назначить.

– Да ведь Юрий в кандалах уйдет по Владимирской. Где же ты его догонишь?

– Это верно, – согласился Вася. – Это надо взвесить. Вот ведь какую историю устроил. Выхода нет.

Тут кто-то и научил архитектора Васю написать письмо Льву Николаевичу Толстому, «писателю земли русской». Вася очень обрадовался.

Письмо писали – сам Вася и адвокат Коля Курин, а обсуждать написание поехали к адвокату Гедиминову. Гедиминов был другом артистов, Хлебосолом и знаменитым адвокатом-оратором. Он пригласил обиженного Васю и всех друзей к себе, принял запросто, в халате. Гедиминов – кудрявый брюнет большого роста, с красной физиономией.

За роскошным обедом обсуждался вопрос, как писать Толстому. Прежде всего – писать ли «ваше сиятельство», «граф» или как? Вася достал из кармана черновик письма, который он написал, и прочитал: «Обращаюсь к светлому уму великого писателя, поставленный в трудную минуту жизни ссорой с другом в сверхъестественное положение. Беру на себя смелость беспокоить вас дать совет, хотя дело, о котором пишу вам, вышло по пьяной лавочке, но все же…»

– Нельзя, нельзя «по пьяной лавочке», – закричали кругом. – Он все же граф.

– А почему, – протестовал Кузнецов. – Он сразу поймет все, он всю Россию насквозь видит.

В это время распахнулась дверь и появился композитор Юрий Сергеевич. На его круглом, как блин, лице открылся маленький ротик, и он сказал, обращаясь к Васе:

– Дубина ты стоеросовая. Хорош, нечего сказать!

Гедиминов встал и, сверкая глазами, горячо заговорил:

– Прошу вас, у меня… Я не позволю… Какое ты право имеешь писать в общественном месте? Это ведь не дома. Степень обиды, как нарушение права, юриспруденция не позволяет.

– Ну, завел ерунду, – перебил его Юрий. – Я ничего не писал.

– Как не писал? – спросили все. – Как! А кто же?

– А черт его знает кто! – говорил Юрий. – Должно быть, этот… сосед по ужину…, которому я предложил внести за меня штраф, – он из Одессы, баритон, фамилия… фамилия какая-то греческая. А где он теперь – я не знаю.

Вскоре друзья помирились и под руку ходили вечером в Литературном кружке. Чтоб видели, что помирились. Много пировали, много говорили, объясняли.

Но кто же грек-баритон в Одессе? Нашелся один, который знал его.

– Я знаю, – говорил, – это Ахвертино!

– Как Ахвертино? Его не было при этом! Да он, хотя и поет, но не баритон.

– Позвольте, – сказал кто-то, – вот он сидит, видите, за столом. Сейчас спросим.

Вася прямо подошел к компании, где сидел Ахвертино, и строго спросил:

– Это вы изволили писать в штрафной книге?

Тот быстро ответил:

– Да, я, а что?

– Как что? Оскорбление!

Ахвертино уверял, что «нет». Тогда все пошли смотреть штрафную книгу. Читают: «Вношу три рубля в подтверждение того, что директор Кузнецов – чудак». Видно было, что кто-то переправил слово «дурак».

Кузнецов кричал:

– Я не позволю, это – подлог, уголовщина! Под суд!..

Тогда Ахвертино, серьезно и деловито согласившись с ним «в вопросе о криминале», предложил, подав ему перо, написать слово, как оно было прежде.

Долго держа перо, директор Вася смотрел на штрафную книгу, потом на Ахвертино, наконец, быстро написал: «Остаюсь при особом мнении» – и расписался.

Все сказали:

– Вот это умно… Молодец, Вася, ловко ты это…

И Вася Кузнецов вновь повеселел и при встрече говорил:

– Что, взяли? Кто теперь-то в дураках ходит: кружок или я?

Магистр Лазарев

В Москве были замечательные люди, ученые, всесторонне образованные люди, высокой души, большого сердца, притом оригиналы и чудаки.

На семнадцатом году моей жизни, помню, когда была жива еще моя мать и брат Сергей и я учились в Школе живописи, ваяния и зодчества, как-то я почувствовал, что у меня сильно заболело горло. Была зима. И брат мой Сергей пошел искать доктора. Жили мы в то время у Сухаревой башни, в Колокольниковом переулке, в маленькой бедной квартире, окна которой приходились вровень с землей. Неподалеку от Колокольникова переулка, у церкви, был дом-особняк. Вот в подъезде этого дома жил доктор Лазарев. На дверях была прибита медная дощечка, на которой было написано: «Доктор медицины. Горло, ухо, нос».

Лазарев вошел ко мне в пальто нараспашку, во фрачном жилете, в белоснежной рубашке и белом галстуке. Огромного роста блондин, с голубыми глазами. Большие красные руки выглядывали из рукавов пальто. Войдя, он пристально посмотрел на меня, а потом на стену, на которой висели приколотые кнопками мои летние этюды и рисунки с натурщиков.

– Это ваша работа, картины? – спросил доктор.

– Мои, – ответил я.

– Очень плохо, – сказал доктор и, обернувшись, взял стул и сел против меня.

– Да, вы правы, – сказал я. – Плохо. Я не люблю их, я никак не могу достигнуть света.

– Скажите «а-а», – приказал доктор.

– А-а…

– Громче.

– А-а, – громче повторил я.