Воспоминания

Славянофильские мечты,

Очищенные перед гробом.

Покой и честь не дороги,

Чтоб не кривить ни тем, ни этим.

Я берегу в ушах шаги

В холодноватом кабинете...

Сухая, твердая рука.

Шуршит страница осторожно.

В себе самом сгорят тревожно

И утомленье и тоска.

И вот глаза глядят в глаза

С такой отрадой и печалью.

И знаешь: в них - за серой далью -

Уже давно прошла гроза.

И начиная на краю

"Волной морской" исход из муки,

Я вспомню там любовь твою

И к небу поднятые руки.

1956. Троицкая суббота

IV

Таинство всего бытия Церкви, обнимающее все ее таинства, есть осуществление мира Божественного в мире земном, Царства Божия среди тления. Поэтому священник есть священнодействователь святилища, в котором для него вся полнота Жизни, вся его мудрость, вся правда и вся красота. Он знает всем своим умом и сердцем, что здесь, в Церкви, он нашел все, что кончились его богоискания. что он уже не искатель Жизни, а ее теург.

Так мне думается о священстве, о котором я мечтал всю свою жизнь и которого никогда не достигну. "И рад бы в рай, да грехи не пускают".

Вечность искания есть тоже болезнь души, ее рудинское бессилие достичь великого и смиренного творчества жизни. Богоискательство может быть очень убедительным, но только до известного срока.

Я хочу записать все, что я помню о С.Н. Дурылине (Дурылин Сергей Николаевич, 1877-1954, - писатель, критик, литературовед, искусствовед, театровед. В 1920 году принял священство, но вскоре сложил с себя сан. - В.П.). Вся религиозная сила его была тогда, когда он был только богоискателем, а поэтому когда он, все продолжая быть им, вдруг принял священство, он постепенно стал отходить и от того и от другого. Если золотоискатель, стоя над открытой золотой россыпью, все еще где-то ее ищет, то это признак слепоты или безумия. Как сказал мне когда-то один старец: "Я стою перед вами с чашей холодной воды, а вы передо мной машете руками и кричите, что умираете от жажды".

В 1920 году, вскоре после своего посвящения, С.Н. писал мне: "У меня кончилась жизнь и началось житие".

У нас, маловерных, есть одна тайная мысль: в Церкви, конечно, хорошо, но как же все-таки быть с Диккенсом и Рафаэлем, Пушкиным и Шопеном? Ведь, кажется, их нельзя взять с собой? И не только их, но и Эдгара По и Гогена, Полонского и Клода Фарера, Иннокентия Анненского и Эврипида. От многих людей остался в их книгах или музыкальных созвучиях точно какой-то огонь под пеплом, обжигающий душу. "Душа стесняется лирическим волненьем".

Можно ли сохранить все эти книги, живя целиком в Церкви? Или же здесь "кончилась жизнь и началось житие"?

Незадолго до своего священства (наверное, в 1919 году) С.Н. как-то мне сказал: "Нельзя на одной полке держать Пушкина и Макария Великого". У С.Н. был большой талант художественной прозы, я помню его чисто лесковские рассказы, но я помню и то, как в те же годы он говорил: "Мне нельзя писать. У писателя, как сказал Лесков, должны быть все страсти в сборе". И в обоих этих высказываниях звучала мне тогда его сокровенная грусть: Макарий Великий велик, но как же я буду без Пушкина? И вот он, очевидно, решил снять с полки Пушкина, не сняв его с полки души, он решил, что теперь ему будет хорошо, что начнется его "житие", что-то такое, что переживается, а не только пишется по-церковнославянски, - некая тишина отказавшейся от самого дорогого и любимого и все этим отказом приобретшей и умиротворенной души.

Для целиком живущего в вере, наверное, нет разрыва между Церковью и светом мира: и Шопен и Пушкин для него "только отзвук искаженный торжествующих созвучий" (неточная цитата из стихотворения Вл. Соловьева "Милый друг, иль ты не видишь"; 1892. - В.П.). Тем, что он целиком отказывается от зла мира, от всего греха мира, он отказывается не от "отзвуков", хотя бы искаженных, а от всего того, что, обычно сопутствуя отзвукам, мешает слушать всю полноту торжествующих созвучий. Ни истина, ни красота не разрываются в вере, но всякая искра света на темных тропинках мира воспринимается ею как отсвет все того же великого Света, у престола которого она непрестанно стоит. Человек, полный веры, наверное, ничем не жертвует, отходя от мира с тайным вздохом о своей жертве, так как, наоборот, он все приобретает: он становится теперь у самых истоков музыки, слова и красок.

Если священство есть не обретение "сокровища, скрытого в поле", а некая "жертва", то, конечно, тоска о пожертвованном будет неисцелима и воля в конце концов не выдержит завязанного ею узла. Так я воспринимаю вступление С.Н. в священство и его уход из него.

Помню, что в то далекое время, когда он вступал на этот путь, он не один раз говорил мне эту строку стихов, кажется, З. Гиппиус:

Покой и тишь во мне,

Я волей круг свой сузил...

Но плачу я во сне,

Когда слабеет узел!

Все вступление в священство сопровождалось для С.Н. его "плачем во сне" о пожертвованных им отзвуках и отсветах мира.