Воспоминания

Приехал к нам однажды из Москвы Перфильев, сын какого‑то сановника. Как‑то летом у нас побывал молодой красивый Лев Николаевич Лосский, в то время студент юридического факультета, впоследствии видный присяжный поверенный в Петербурге. Его мать, вдова, Сусанна Мартыновна жила в своем небольшом имении в Полоцком уезде. Лев Николаевич несомненно приходился нам родственником, но родство было столь отдаленное, что степень его нам не удалось установить. Впоследствии, когда семья его стала играть большую роль в моей жизни, я условно считался его племянником.

Большим удовольствием бывал для меня ежемесячный приезд из Двинска доктора (врача) Диттриха, чрезвычайно полного добродушного немца. Он особенно любил меня и баловал, привозил множество самых разнообразных сластей и игрушек.

Беседа взрослых всегда очень интересовала меня; особенно любил я рассказы о служебных и охотничьих приключениях. Забившись куда‑нибудь в уголок, я жадно слушал их, и большим огорчением было для меня, когда отец, заметив меня, заставлял выступить перед гостями и декламировать басни Крылова, которые он очень любил, или какое‑либо стихотворение. Я был мучительно застенчив и выступать в роли, обращающей на себя внимание, для меня было крайне тягостно.

Служба отца бывала иногда источником сильных впечатлений. Однажды вечером у нас были гости, мирно сидели за ломберным столом и играли в преферанс. Вдруг с мельницы, арендатором которой был латыш или эстонец Т., прибежала прислуга сообщить отцу о только что совершенном преступлении. У сына мельника, молодого человека, был какой‑то роман с местной мещанкою; влюбленная в него девица в припадке ревности бросилась на него и острою бритвою отрезала ему нос. Через час мой отец вернулся с мельницы и рассказывал, что он застал молодого человека расхаживающим по комнате, прикрывая рукой нос, из которого хлестала кровь. Призвали фельдшера подать ему помощь. Через несколько дней он уехал в Германию в Кенигсберг, где, кажется, из его кожи со лба ему сделали нос; конечно, цвет и форма этого носа были не вполне удовлетворительны.

В 1879—80 гг. стали учащаться дерзкие кражи и разбои, иногда сопровождавшиеся убийствами. В наших краях начала действовать смелая шайка разбойников. Отцу донесли, что два главаря этой шайки прячутся в одном лесном фольварке (хуторе). Снарядив облаву, взяв с собою револьвер и зарядив двустволку пулею, как для охоты на волка, отец ночью отправился в указанное место. Дело было зимою, начинало светать. Когда полиция стала окружать дом, разбойники выскочили из него и бросились убегать.

Один из них, дюжий, рослый мужчина огромной силы в больших валенках, тяжело завязал в снегу; видя настигающую погоню, он стал вытаскивать револьвер, котроый как- то запутался; разбойник был скоро обнаружен и связан. Его товарищ, худощавый и молодой, большими прыжками быстро удалялся от погони и приближался к лесу. Увидев, что опасный преступник неминуемо уйдет, отец, уверенный в меткости своей стрельбы, прицелился ему в ногу и подстрелил его, после чего он легко был взят. Утром сани участников погони подъехали к нашему дому. Я выглянул в окно. Подстреленный преступник лежал в санях на животе и смотрел исподлобья. До сих пор не могу забыть его волчьего взгляда.

По закону отец не имел права стрелять в убегающего преступника сзади. Поэтому, несмотря на блестящий успех своей экспедиции, захватившей действительно опасных преступников, совершивших немало убийств и грабежей, он опасался взыскания. В действительности, однако, он получил награду, орден Станислава третьей степени.

Весною 1879 г. семью нашу постигло страшное горе. Старший брат Витольд, вообще хорошо учившийся, получил перед переходом в 7–ой класс у преподавателя Янчевецкого двойку по латыни. Говорят, учитель этот потребовал от брата, чтобы он сообщал ему, кто из его товарищей курит и ведет себя плохо. Витольд был возмущен этим требованием, а учитель отомстил ему, поставив дурную отметку.

По–видимому, несправедливость учителя была лишь последним толчком к созревшему у Витольда раньше решению совершить самоубийство. Возможно, что у него была склонность заболеть меланхолиею. 24 марта он выстрелил из револьвера в сердце и тяжело ранил себя. Как только получилась телеграмма об этом из Риги, отец поехал туда и застал его еще живым. Ему уже не хотелось умирать, но спасти его было невозможно, и 26–го марта он умер. Перед совершением самоубийства он написал семье письмо, которое начиналось словами: «Не двойка Янчевецкого — причина моей смерти…» и кончалось просьбою «Молитесь обо мне…». Только это начало и конец сохранились в моей памяти.

Когда получилось от отца известие о кончине брата, горю нашему не было пределов. Я сказал матери: «Верно, мы согрешили». Отец, бурно переживавший все события жизни, перемогал себя, бодро продолжал свою служебную деятельность и резко осуждал такой поступок, как самоубийство. Однако, жизненные силы его были, по–видимому, подорваны этим несчастьем.