Воспоминания

Превосходны были уроки немецкого языка у Александра Ивановича Бадендика. Он был ученый, любящий языкознание вообще. От него мы получали ценные сведения не только о немецком, но и о русском языке. Говорил он по–русски безукоризненно правильно, был человеком справедливым до щепетильности, мужественно отстаивал свое мнение в педагогическом совете и пользовался всеобщим уважением даже среди гимназистов–сорванцов. Кажется, он был голландского происхождения. Бадендик был человек холостой лет сорока. Вместе с учительницею немецкого языка женской гимназии Мариею Васильевной Шабер он нанимал домик, окруженный садом. В этом саду Бадендик сам работал, прищеплял фруктовые деревья и т. п. Мария Васильевна была добродушная полная немка, веселая и живая, тоже лет сорока. П–орусски она говорила нередко с комическими ошибками, например, «прислуга у меня хорошая: и чистая, и плотная» вместо чистоплотная. Она была вдова, у нее была взрослая дочь, которая вскоре вышла замуж.

Мать моя каким‑то образом была издавна знакома с Мариею Васильевною. Отдавая меня в гимназию, она пошла к ней вместе со мною. М. В. Шабер и Бадендик любили детей; они предложили мне приходить к ним из конвикта в отпуск по субботам и воскресеньям. Общение с этими добрыми, культурными людьми было для меня отдыхом от конвикта. Когда я уходил от них в воскресенье вечером, они мне давали кучу сластей на целую неделю.

Вообще я делился этими подарками со своими товарищами, но однажды, получив между прочим засахаренные яблоки, я засунул их под подушку и ел понемногу один. Товарищи это подсмотрели и утащили мое сокровище. Придя вечером в спальню и не найдя пакетика с яблоками, я был так возмущен, что решился в первый и, конечно, в последний раз в жизни пожаловаться надзирателю: в доболыпевицкой России жалоба начальству, донос, «ябедничество», как известно, считалось делом презренным: чувство товарищеской солидарности было очень развито.

Надзиратель пришел со мною вместе в спальню. Мои соседи по кровати, конечно, стали заявлять, что они знать ничего не знают, ведать не ведают. «Может быть он сам куда- нибудь засунул свои яблоки, да и забыл», сказал Иодко. Они подняли мою подушку, потом тюфак, — под ним оказался пакет с яблоками. Надзиратель повернулся и ушел, а я подавленный смущением и униженный насмешками товарищей, готов был провалиться сквозь землю.

Надзиратель наш был горький пьяница. Напивался он, вероятно, по ночам: днем незаметно было, чтобы он находился в ненормальном состоянии. Настал, однако, день, когда у него началась белая горячка. Он лежал с пеною на губах. Воспитанники толпились у открытой двери его комнаты. Он был увезен в больницу и по выздоровлении не вернулся к нам. На его место был назначен Яков Иванович Лешко, старик лет шестидесяти или более, вдовец. Для роли воспитателя он годился еще менее, чем предыдущий. Он любил скабрезные анекдоты. Обходя спальни вечером, когда мы уже раздевались, он любил присесть на край кровати воспитанника и, ведя шутливый разговор, просунуть руку под одеяло и потрепать мальчика ладонью пониже спины. Лицо у него было довольно приятное, но несколько напоминающее старый гриб; если бы несколько усилить степень разложения, увеличить его кадык, мешки под глазами, то он стал бы похож на Федора Павловича Карамазова.

Шалили мы при нем очень дерзко. Например, перед сном, когда уже мы были раздеты, у нас начиналась война подушками. Мы делились на две партии. Во главе одной предводителем был Мурзич. Это был мальчик, смелый до дерзости, сильный, ловкий, умный и волевой. Он пользовался большим влиянием в классе и был коноводом. Во главе другой партии становился тоже какой‑либо сильный и ловкий мальчик, например Сохачевский. Он был родом из Креславки, как и я, учился не особенно хорошо и славился, как великолепный плавец в саженки. Красивое зрелище было, когда он выплывал на середину широкой Двины, выбрасывая то правую, то левую руку, быстро подвигаясь вперед после каждого четкого удара ладонью о воду и выскакивая из воды так, что вся грудь была видна.