Воспоминания

Владимир Константинович, так же как и Павловский, всегда вел себя со мной как равный, не боясь быть не понятым своим малолетним собеседником. Но все то, что он говорил и рассказывал, было всегда так интересно и увлекательно, что то, что я не понимал умом, доходило до меня интуитивно. Он всегда живо интересовался моими текущими увлечениями, неустанно поощрял и пополнял мои юношеские «коллекции», заинтересовывал меня историей и литературой. Вспоминаю, как, когда мне было лет семь-восемь, не более, он показывал нам с матерью Оружейную палату. Он знакомил нас не только с экспонатами, но и с историей самой палаты. Указал на дорогой ларец, лежавший боком на полу с полуоткрытой крышкой.

Это ларец, в котором хранилась польская конституция, — пояснил он, — ларец был привезен сюда по распоряжению Николая I после подавления польского восстания. Проходя по палате, Николай I однажды его увидал и спросил, что это такое. Получив ответ, царь лягнул его своей ботфортой, — с тех нор он и валяется в том же положении по его повелению.

Указывая на прекрасный портрет Наполеона I кисти Жерара, отбитый казаками под Лейпцигом, он обратил наше внимание на бюст Александра I работы Пановы, стоящий напротив.

— Эти два экспоната расположены так тоже по повелению Николая I, — объяснил он, — царь приказал поставить их таким образом, чтобы Наполеон всегда видел перед собой своего победителя.

А когда мы добрались до постели и сапог Петра I, он позволил мне лечь на царскую постель и вдеть ногу в царственный сапог. Быть может, это было не особенно правильно с точки зрения музейного хранения, зато мне до сих пор памятны аскетическая простота жесткого царского ложа и непомерная тяжесть царственной поступи. Эти вещи после этого стали мне близкими и родными, и когда теперь я их вижу в Ленинграде, то встречаю всегда как старых друзей.

Такое же отношение у меня и к огромному орлу из слоновой кости — коронационный подарок Микадо Николаю II, у которого каждое резное перышко вынимается отдельно, а когти сделаны из когтей настоящего медведя. Тогда мне было позволено не только потрогать орла, но и частично его разобрать и собрать.

Помню, как Владимир Константинович, смеясь, рассказывал, как какой-то американец подослал к нему беззастенчивого комиссионера с предложением продать ему шапку Мономаха, причем предлагал за это двести пятьдесят тысяч рублей и точную копию с подлинника для подмены экспоната. В другие разы Владимир Константинович рассказывал мне о своем отце, об его исключительном знании дореформенного быта украинских помещиков, об его личном альбоме, в котором он, молодым человеком, зарисовывал наиболее характерные сцены. Альбом этот пропал когда-то куда-то. Один лист из него «Крепостные актеры в трактире» со временем попал к нам в Театральный музей, другой лист «Помещик на репетиции Гамлета» хранится в Музее академических театров в Ленинграде.

В. К. Трутовскому я чрезвычайно многим обязан в жизни, он был тем человеком, который, пожалуй, в мои молодые годы оказал наибольшее влияние на мое развитие. Вот почему, когда гроб с его телом медленно исчезал в люке крематория, у меня было чувство, что вместе с ним и исчезает часть моего «я»…

Из родственников постоянными посетителями нашего дома были муж сестры отца Владимир Васильевич Постников и младший брат отца С. А. Бахрушин.

В. В. Постников происходил из хорошей, но не особенно зажиточной купеческой семьи, вышедшей в люди прасольством. С ранних лет он увлекся коллекционерством и стал собирать редкие книги, потом перешел на фарфор, серебро и прочую старину. Он был товарищем моего отца еще в холостые годы и остался таким до конца дней. Звал он отца всегда «mon cher», а отец почему-то называл его «Иван Семенов Мухин-Чириков» или просто «Семеновна». Очевидно, это была какая-то реминисценция их холостой жизни. Впоследствии с учреждением «Сибирского банка» дела Постниковых пошатнулись, вскоре они прекратили торговлю скотом, а затем Владимир Васильевич открыл антикварную торговлю в Козицком переулке. Родственники и знакомые были «шокированы» таким поступком Владимира Васильевича, превратившегося из купца в лавочника, но он быстро реабилитировал себя в их глазах. Он новел свою торговлю не совсем обычным образом. Кроме главной комнаты в его магазине, куда допускались все и которая была битком набита всякими диковинками, у него имелась задняя комната за стеной, куда допускались лишь избранные и где были размещены лучшие вещи магазина. В этой комнате с утра до вечера кипел самовар, на столе стояло угощение, и моя тетка (сестра моей матери, вышедшая замуж за брата Владимира Васильевича) сидела и разливала чай приглашенным. Здесь можно было встретить и А. Н. Беиуа, и Е. В. Гельцер, и Рахманинова, и Собинова, и Сомова, профессоров-историков, писателей, не говоря уже о всех известных московских коллекционерах. Это был своеобразный клуб, в котором собирались и случайно встречались и знакомились московские любители старины.