Воспоминания

Моим первым учителем рисования был преподаватель Строгановского училища с необычайным именем — его звали Константин Аниподистович. Это был добрейший человек, но как преподаватель он не был высокого полета, учил по старинке, заставлял рисовать с натуры геометрические фигуры и больше следил за чистотою рисунка, чем за чем-либо другим. Тем более меня поразил мой второй учитель Иван Осипович Дудин, вскоре почему-то сменивший Константина Ани-нодистовича. Иван Осипович с первых же уроков заставил меня рисовать череп, гипсовые маски, цветы и фрукты с натуры. Через два-три месяца параллельно с рисованием он начал учить меня рисовать акварелью. Но самым главным было то, что мой новый учитель очень много беседовал со мной об искусстве, изредка ходил со мной в галереи и часто садился рядом со мной во время урока и начинал самостоятельно рисовать то же, что и я в свой альбом. Когда мы жили на даче, он навещал нас летом и вместе со мной ходил на этюды. К моему несчастью, Иван Осипович по своему призванию был пейзажистом, а мои способности тянули меня больше к портрету. Когда это стало окончательно ясным для моего учителя, он переговорил с моей матерью, и были немедленно приняты соответствующие меры.

Иван Осипович Дудин был типичным представителем русской художественной интеллигенции. Малосостоятельный дворянин, подготовляемый своими родителями к военной карьере, он рано увлекся живописью, которой и посвятил всю свою жизнь. Прекрасно воспитанный, красавец собою, он обладал исключительной скромностью и застенчивостью, которые вместе с природной мягкостью характера и добротою сердца помешали ему занять то первостепенное положение, на которое он имел право претендовать. По специальности акварелист, он хорошо владел этим труднейшим искусством. На выставках вместе с тем он участвовал редко, так как его более интересовала педагогика — возможность учить других своему любимому искусству. На этой почве он сошелся с художником Ю. Ф. Юоном, с которым они вместе и открыли художественную школу на Арбате. Доминировал в ней К. Ф. Юон, но душою дела и исполнителем всей черновой организационно-административной работы был И. О. Дудин.

Во время японской войны И. О. Дудин как бывший офицер был мобилизован и принял участие во всей кампании, начиная с Лаоянского сражения и кончая Мукденом. На фронте он честно заработал несколько боевых орденов. Иногда мне приходилось «разговорить» его, и тогда он, преодолевая свою стеснительность, которая не оставляла его даже в беседах со мной, рассказывал некоторые боевые эпизоды.

В заключение он неизменно скорбел о том, что высокие образцы храбрости и доблести, проявленные солдатами и младшими офицерами, пошли прахом из-за полной несостоятельности военного руководства и бездарности правительства. Он читал мне наизусть стихотворение, ходившее тогда в армии и переделанное из лермонтовского «Бородино». К сожалению, у меня пропал написанный им по моей просьбе список, а я запомнил лишь несколько строк, а вместе с тем мне не приходилось впоследствии встречать эти стихи. Начинались они строками:

Скажи-ка, дядя, в чем тут дело? Или дралися мы не смело, Иль войска нет у нас, Что нас в воинственном задоре Японцы в поле и на море Колотят каждый раз?

Далее следовало описание нашей неприглядной военной действительности, из которого у меня в памяти остались лишь строки о мукденском разгроме:

Полки Волынский, Вальдманштрандский
Смешалися, да так,
Что в этой злополучной каше,
Испив до дна несчастий чашу,
Не знали командиры наши,
Искать нас где и как…

Многим я обязан в жизни Ивану Осиповичу Дуди-ну, он не только научил меня прилично владеть карандашом и кистью, что мне впоследствии не раз пригодилось, но и заставил понимать, чувствовать и разбираться в живописи, что для меня, пожалуй, со временем было еще важнее, так как последнее я развил, а первое забросил.

Русский язык и историю преподавал мне Леонид Николаевич Реформатский. Довольно широко известный педагог-словесник, автор хрестоматий и трудов по истории литературы, он был фанатически влюблен в свою науку и легко передавал свое увлечение ученикам. Вечно занятый, с некоторой долей русского сибаритства, холостяк по призванию и большой добряк, он невольно располагал к себе и удерживал ученика от шалостей и невнимания не из страха наказания, а из-за нежелания огорчить учителя. В методе преподавания

Леонида Николаевича было что-то такое, что делало даже синтаксис интересным, не говоря уже об теории словесности. Он заставил меня полюбить русский язык, оценить его и благоговейно относиться к слову «писатель». Впоследствии, когда в печати появлялось что-либо из моих писаний, что я считал не очень плохим, я неизменно отправлял к нему свою книжку, а он, по словам передававших, умиленно качал головой и говорил:

— Поди же ты! Впрочем, я не удивляюсь!..