Воспоминания

— Вот жаль-то, — сказала старушка, — что я не знала, что ты на свете существуешь, а то бы гостинец привезла.

Старушка сокрушенно закачала головой и спросила:

— Из игрушек-то чего тебе надо-то?

Я немного подумал и твердо ответил:

— Солдат!

— Ну, солдат так солдат, — успокоенно сказала гостья, — придется тебе их прислать! Жди!

Я мало тогда придал значения этому разговору и скоро забыл об нем, так как был уверен, что старуха натрепалась.

Время шло, и вдруг на мое имя пришла объемистая почтовая бандероль. Я в недоумении разрезал веревки и вскрыл посылку. На стол выпало два с лишним десятка роскошных иллюминованных литографий из труда Висковатова* «Формы и вооружение Российских войск». Как известно, насколько сравнительно часто встречаются эти литографии, исполненные в черной манере, настолько редки иллюминованные. Одновременно пришло письмо на имя матери. Старушка писала ей, что, отчаявшись найти для меня что-либо интересное по солдатской части, она решила послать мне прилагаемые литографии, некогда принадлежавшие ее отцу Павлу Степановичу Мочалову.

Я бережно долгие годы хранил чудесный подарок Е. П. Шумилиной-Мочаловой. Он у меня лежал в особом ящике в той самой папке серого картона, исклеенного марками, в котором появился в нашем доме. Отец ворчал и говорил, что этот подарок не в коня корм и должен был по совести быть сделан ему. Я явно пренебрег этими намеками, но стал запирать ящик на ключ. И вот однажды к отцу в музей приехала целая депутация из Незлобии с кого театра. Ставили там пьесу Ауслендера «Ставка князя Матвея», необходимо было найти в библиотеке материалы для пошивки военных мундиров. Перерыли всю библиотеку и ничего подходящего не нашли. Тогда отец вдруг сказал:

— Просите у моего сына — у него есть, что вам нужно!

Каюсь — лесть и значение в данную минуту собственной персоны подкупили меня — я принес мочаловские литографии и был за это жестоко наказан последующим. Мои литографии увезли, и более я их никогда не видел. Вместо них у меня осталась расписка в их получении «на время», предупредительно взятая моей матерью.

Впоследствии мне лишь один раз пришлось встретить аналогичные листы — в музее Петербургского арсенала, где хранился экземпляр труда Висковатова, принадлежавший лично Николаю I.

Как-то отец приехал домой в неурочное время.

— Я ненадолго, — сказал он матери, — сейчас ко мне должны приехать но делу.

Потом вдруг обратился ко мне:

— Хочешь посмотреть на человека, который когда-то сидел на коленях у Пушкина?

На мой молчаливо недоуменный взгляд он добавил:

— Когда раздастся звонок, пойди и спрячься где-нибудь в парадной — оттуда и смотри. Я жду сына Пушкина, Александра Александровича, — объяснил отец матери, — только он очень просил, чтобы никто не знал об его посещении.

Как только раздался звонок, я занял свой обсервационный пункт в складках гардины. По лестнице поднимался старенький гусарский генерал с палашом в руке. Я был разочарован — ничего в этом человеке, ни жиденькая седенькая бороденка, ни редкие волосы, ни золотые очки, прикрывавшие тусклые глаза, — не говорило о том, что он был сыном гения. Он походил на маленькую, жалкую обезьяну, — быть может, это и было единственное, что напоминало в нем великого отца. Визит Пушкина был непродолжительным — уже через полчаса, не более, мой отец возвратился к нам с оживленными глазами, нервно поправляя двумя пальцами свое пенсне.

— Ну, — заявил он, — купил кота в мешке. Сейчас уплатил тысячу рублей за все бумаги но опеке Пушкина. Думаю, что не очень попал — судя по описи, там должны быть автографы и самого Пушкина, и Натальи Николаевны, и Жуковского, и Николая I. Пока все это по секрету. Александр Александрович только и продал с этим условием, чтобы никто об этом не знал. Дворянская снесь заедает, — а я ему сказал, что стыдного тут ничего нет, что он отдает вещи в надежные руки и в хорошее место и что люди ему за это только спасибо скажут*.

Почему-то как-то особняком принимали у нас в доме петербуржцев. И держались-то они не так просто, как москвичи, и непринужденности той с ними не было, и являлись-то они обычно не на субботние собрания, а в воскресенье — к завтраку.

Среди немногих исключений из этого правила можно было, пожалуй, назвать чету Фигнеров. Они держали себя просто, пели и дуэтом и соло без особых упрашиваний и не требовали к себе того подчеркнутого внимания, как остальные.

В дни своих наездов в Москву нашим постоянным гостем была Мария Гавриловна Савина.

Как сейчас помню ее сидящей по левую сторону матери за нашим столом, слышу ее гнусавый, тягучий голос. Она обычно покровительственно гладила меня но головке и целовала в лоб. От нее всегда веяло холодком большой барыни. Отец до конца дней считал ее самой умной женщиной, которую он когда-либо встречал. Кроме того, мои родители считали ее замечательной комедийной актрисой.

— Вот поди ж ты! — горячился отец, — такая умная женщина, а лезет в драму и в трагедию! Зачем ей это надо?! Ничего не поделаешь — актриса!