Воспоминания

Позднее, в лагере Кауферинг III, мне спас жизнь Беншер из Мюнхена (после войны он стал киноактером). Я отдал ему сигареты в обмен на пустой, зато пахнувший солониной суп. Пока я хлебал этот суп, Беншер читал мне мораль: требовал, чтобы я вышел из пессимистического настроения. И верно: такое настроение, как я не раз наблюдал у других заключенных, неизменно приводило к отречению от себя и — рано или поздно — к смерти.

В Тюркхайме я заболел сыпным тифом и чуть не умер. Все время думал о том, что моя книга так и не будет опубликована, а потом все же смирился с судьбой: что же это за жизнь, сказал я себе, если весь ее смысл сводится к вопросу, успел я издать книгу или нет. Когда Авраам решился принести в жертву сына, единственное свое дитя, явился агнец. Я должен был внутренне решиться пожертвовать своим духовным дитятей, книгой «Доктор и душа», согласиться с тем, что ей не суждено увидеть свет, — только при таком условии я буду признан достойным.

Когда я оправился от тифа, ночью появились странные нарушения дыхания, выражавшиеся в болевом синдроме. Я здорово испугался и ночью же отправился на поиски главного врача лагеря, моего коллеги из Венгрии доктора Раца (он также был заключенным и находился в другом бараке). Не забыть тот жуткий страх, с каким я в глухой тьме преодолевал расстояние между нашими бараками — каких-то сто метров. Покидать ночью барак категорически запрещалось. В любой момент часовой на вышке мог заметить движение и разрядить в меня автомат. Приходилось выбирать между двумя видами смерти: задохнуться или быть застреленным.

У меня никогда не было кошмаров о выпускных экзаменах, но концлагерь и поныне возвращается в моих снах. Видимо, концлагерь стал для меня подлинным экзаменом на аттестат зрелости. И ведь не было необходимости отправляться туда, я мог избежать всего этого, вовремя эмигрировав в Америку. В Америке я бы развивал логотерапию, завершил главный труд своей жизни, выполнил свою жизненную задачу, — но я этого не сделал. И угодил в Освенцим. То был критический эксперимент: чисто человеческая, древнейшая способность дистанцироваться от себя и выходить за пределы себя[67], о которой я столько рассуждал в годы, предшествовавшие интернированию, в лагере была полностью верифицирована и подтверждена. Эмпирический опыт в самом широком смысле слова засвидетельствовал — воспользуюсь американским психологическим термином — survival value («ценность для выживания») «воли к смыслу», как я это называю, и даже трансцендентного переживания, выхода за пределы человеческого существования к тому, что уже не является им. При прочих равных выжить удавалось тем, кто ориентировался на будущее, на смысл, осуществление которого ожидалось впереди. Нардини и Лифтон[68] (первый — армейский американский психиатр, второй — из военно-воздушных сил) подтвердили это наблюдениями в японском и северокорейском лагерях военнопленных соответственно.

Что касается меня лично, я убежден, что выжил отчасти и благодаря твердому намерению восстановить утраченную рукопись. Я начал это делать во время болезни, стараясь не заснуть ночью (я опасался сосудистого коллапса). На сорокалетие товарищ подарил мне огрызок карандаша и несколько эсэсовских формуляров; на их обороте я начал, в лихорадке, с высокой температурой, делать стенографические пометки, по которым я надеялся восстановить текст «Доктора и души».

Эти заметки действительно очень пригодились мне впоследствии, когда я осуществил задуманное и подготовил второй вариант своей первой книги, обогащенный примерами из пограничной ситуации Освенцима, которые вполне подтвердили мою теорию. Дополнительная глава о психологии концлагеря была подготовлена еще там, на месте.

Как это происходило, в особенности как происходило отстранение от себя, я сообщил Первому международному конгрессу по психотерапии в Лейдене (Голландия): «Я вновь и вновь пытался дистанцироваться от окружавшего меня со всех сторон страдания и с этой целью старался его объективировать. Помню, как однажды утром нас строем вели из лагеря и я уже не мог терпеть голод, холод, боль в распухших от голода и потом влезавших только в открытую обувь ступнях — они были отморожены и гноились. Ситуация казалась мне безнадежной и безутешной. И тут я представил, будто стою за кафедрой в просторном, красивом, теплом и светлом лекционном зале, собираюсь прочесть множеству заинтересованных слушателей доклад под названием „Психотерапевтический опыт в концлагере“ (именно под таким названием я и прочел доклад на конгрессе) и говорю в первую очередь о том, что довелось пережить мне лично. Поверьте, дамы и господа, в тот момент я едва ли мог надеяться, что мне в самом деле повезет однажды явиться перед вами с подобным докладом».