Воспоминания

Летом 1903 года он иногда приходил ко мне пешком из Петергофа в сопровождении своего адъютанта барона В. Р. Кнорринга. Вове был тогда уже год, но он еще не ходил, и его приносили показывать Великому Князю. Ходить Вова начал очень поздно. У него было немного волос на голове, но я ухитрялась собирать пучок волос и завязывать их голубым бантиком. Великий Князь всегда клал руку на голову Вовы и говорил: «Совсем моя голова».

Великий Князь любил присылать мне какую-нибудь новую музыку для танцев и раз прислал «ла-шакон», которая по его желанию была поставлена на сцене, а потом, в упрощенном виде, стала модным танцем.

В этом году я просила Ники подарить мне свою фотографию, и какова была моя радость, когда я увидела на присланной им мне карточке подпись не «Николай», как он обычно всем подписывал, а «Ники» и год «1903».

Глава двадцать третья. 1903-1904

В театре я имела все, что хотела, на сцене я продолжала пользоваться громадным успехом, и публика всегда оказывала мне горячий прием. Но появились отдельные лица, которые стремились омрачить мои выступления. Наравне с чудными приемами со стороны публики раздавались по временам кое-где из зала шиканье и даже иногда свистки. Надо было обладать огромной силою воли, чтобы сохранить свою улыбку и доводить спектакль до конца. Мне это было особенно тяжело, потому что я отлично знала, от кого и откуда это исходит.

Как раз в это время я выхлопотала увеличение жалованья балеринам с 5000 рублей на 8000 рублей в год, что составляло по тем временам очень существенную прибавку. Для меня жалованье не играло роли, но я хлопотала об увеличении жалованья для моих товарок, для которых прибавка имела значение, и за это я даже не получила от них простого спасибо.

Все это недоброжелательство мне так надоело, так опротивело, что у меня все более и более крепло желание покинуть вовсе сцену и уйти подальше от всех неприятностей.

Мой отец, любивший всей душой свое искусство, был очень опечален моим решением покинуть сцену и старался уговорить меня этого не делать, но в конце концов он согласился с моими доводами. После этого я попросила дать мне прощальный бенефис. Бенефис мне был дан, и я его заранее назначила на 4 февраля 1904 года. Оставалось закончить сезон.

Осенью юнкера Артиллерийского училища приехали приглашать меня на их традиционный бал. Я согласилась, но предупредила, что смогу приехать только после окончания балета «Спящая красавица», в котором я танцевала в этот вечер. Когда я приехала в училище, юнкера сперва меня повели показывать помещение, а затем попросили принять участие в бале. Но на балу танцевали новые танцы, которых в салонной переделке я не знала, хотя и танцевала их в балетной форме, как «ла-шакон» и «венгерский». Под предлогом желания сначала отдохнуть я присматривалась к тому, как другие танцуют, после чего согласилась танцевать с юнкерами. После бала были восторженные проводы со стороны юнкеров и любезных хозяев.

Седьмого декабря я выступила в Москве на бенефисе Гримальди в «Тщетной предосторожности» с Н. Легатом, и я воспользовалась этим, чтобы пригласить старика Гельцера приехать на мой бенефис и выступить в том же балете в роли Мариеллины, матери Лизы. Он любезно согласился и великолепно сыграл эту женскую роль.

В изданном теперь Дневнике Государя записано: «21 января 1904 г., среда: Обедали вдвоем. Поехал в театр. Шла «Спящая красавица» – отлично – давно не видал. Был дома в 11 3/4».

По смыслу этой записи ясно, что Государь в этот вечер обедал вдвоем с Императрицей, а поехал в театр один, так как сказано: «поехал», а не «поехали». Но к кому относилось замечание «отлично – давно не видал», нельзя было заключить. На мое счастье, в «Ежегоднике Императорских театров», где приведены все репертуары за все сезоны, я нашла, что именно в этот день, 21 января 1904 года, в среду, я танцевала «Спящую красавицу». Сомнений больше не было. Государь приехал меня нарочно посмотреть именно в том балете, в котором он меня так любил видеть и действительно давно не видел, что он и отметил. Это был единственный раз, что я танцевала этот балет в этом сезоне.

Могла ли я думать, что Ники в тот день, вернувшись домой в Зимний дворец из Мариинского театра, куда он поехал один смотреть меня в «Спящей красавице», и один в своем огромном кабинете перед сном, по обыкновению, заносил в свой Дневник впечатления дня, как в те счастливые дни нашей юности, он писал, несомненно, обо мне, хотя меня не называя, так как слова «отлично» и «давно не видал» могли относиться только ко мне.

Мог ли он думать в тот вечер, что эти драгоценные для меня строки его Дневника через полвека попадут мне в руки, когда его уже давно не будет на свете?

Эти драгоценные для меня строки еще более меня убедили, что Ники никогда меня не забывал.