Воспоминания

Упомяну еще о двух провинциальных гостьях, наезжавших в Москву. Во-первых, бабушкина сестра, пожилая девица, тетя Соня Карелина, проживавшая круглый год в своем имении Трубицыно, Дмитровского уезда. Она была розовая, с серебряными волосами, бодрая, энергичная и светская. Жила она на двадцать рублей пенсии, но, имея полтораста десятин земли, несколько коров, лошадей и овец и пару работников, кое-как сводила концы с концами. Она жила среди мужиков и аристократов, и в ее манерах была смесь простонародного с изысканно-дворянским[199]. Она обожала хозяйство, скотный двор и была поклонницей Льва Толстого; Левин[200] представлялся ей идеальным человеком. К бабушке моей она относилась критически, и между ними всегда замечалось некоторое соперничество. У бабушки — цветники, чистота, усыпанные песком дорожки и никакого хозяйства; у тети Сони — огороды, скотные дворы, грязновато, барахтающиеся ножки ребят попадают в миску с супом… Для бабушки не было слова священнее «Тургенев», которое она произносила как какой-то молитвенный вздох: «Турхенев…»[201] Тетя Соня обожала Толстого, Лескова и Печерского[202], из поэтов Тютчева, то есть любила все коренное, почвенное, в чем есть дыхание русского Пана дяди Ерошки[203]. Обе мои бабушки ненавидели классицизм, Библию и аскетизм. Когда я читал тете Соне мою юношескую драму «Саул и Давид»[204], она с раздражением говорила: «Зачем ты занимаешься этими противными жидами?»

У бабушки Александры Григорьевны была своя религия с оттенком протестантского сентиментализма, это было христианство, так сказать, в пределах Андерсена и Диккенса. Тетя Соня, наоборот, очень любила зажигать лампадки и заказывать молебны, хотя страшно ненавидела (страстность усиливалась оттого, что она в этих случаях робела), например, акафист Богородице и все, в чем было влияние католической мистики, а про Христа, понизив голос, раздраженно замечала:

   — Он сам говорит, что он не Бог, а человек.

Появление тети Сони в Москве с чемоданом было всегда праздником. Она была весела, ласкова с детьми, прекрасно читала вслух и угощала детей шоколадом. Об имении ее Трубицыне у меня составилось самое волшебное представление, и я всегда мечтал туда попасть, но случилось это уже после моего поступления в гимназию.

Иногда приезжала к нам от Троицы «Наночка», и после ее приезда оставались кучи огромных, мягких просфор и образки св. Сергия[205].

Наночка девушкой много жила в доме моей бабушки, ассимилировалась с семьей Коваленских и особенно была близка с тетей Наташей. Но, выйдя замуж за семинариста и поселившись у Троицы, Наночка как-то вся «опростилась». По отношению к бабушке Наночка всегда вела себя преданной и несколько льстивой рабой, но понемногу начала эмансипироваться и слегка критиковать бабушку. Она хитро и осторожно мстила бабушке за ее покровительственный тон, и если бабушка разносила ее за то, что она тратит слишком много денег на церковь, то Наночка, без бабушки, поясняла мне, что та редко ходит к обедне, потому что ей лень рано вставать. Тетя Наташа подолгу гащивала у Наночки и вся погружалась в атмосферу просфор, монахов, всенощных с канонархом[206]. Тетя Саша, я замечал, всего этого недолюбливала, но если дядя Коля на эти темы подшучивал, то тетя Саша как будто побаивалась.

IV

Первое время после возвращения из Италии я пребывал в полном язычестве. Иногда мне даже приходила в голову мысль; а что, если эти боги — Аполлон, Афродита, Артемида — и есть настоящие боги, а не Иегова, не Христос? Но эта мысль не шла дальше формы: «А что — если?» Я продолжал изучать «Олимп», писал маленькие монографии о богах и богинях и делал книжки, соблюдая титульный лист, ставя год издания и помещая сзади список моих произведений, напечатанных и готовящихся к печати. Дядя Тяп приходил в восторг и взвизгивал, обращаясь к тете Наташе:

   — Смотри, как он внимателен к книгам. Какая у него наблюдательность.

А дядя Саша орал:

   — Зачем ты все это делаешь? Не понимаю.