Воспоминания

Между тем дела на кухне ухудшались с каждым годом. Место старой благочестивой Марфы заняла отвратительная кухарка Афимья, наглая и хитрая. Моя мать почему-то возлюбила эта Афимью и заключила с ней союз против Тани. Начались постоянные бури на кухне, и я с тревогой прислушивался к голосам, переходившим в крик. Поссорившиеся прислуги являлись к барыне, и Афимья всегда оказывалась права, а Таня рыдала. Я видел, что моя мать фантазирует Афимью, а в результате фантазии выходит явная несправедливость и жестокость. Страдания из-за кухонных бурь начали придавать моей религиозности более серьезный оттенок. То, что делалось у нас в доме, воспринималось мной как несправедливость, и я все силы души вкладывал в прочтение молитвы Господней: «Да приидет Царствие Твое». «Да приидет Царствие Твое», то царствие справедливости, где Афимья не будет обижать Таню, а мама принимать сторону Афимьи. Все более пахло изгнанием Тани, а у меня было такое чувство, что этого пережить нельзя. Я установил моления за Таню, и мне казалось, что молитва лучше доходит к Богу, подымаясь вместе с дымом, когда гасла восковая свеча и от фитиля струился голубой дымок. Я напрягал все силы души и произносил: «Да приидет Царствие Твое». Я установил правило всякий раз, проходя по лестнице, делать по несколько земных поклонов на каждой площадке. Когда меня застигали за этим занятием, я быстро вскакивал, но мне казалось, что именно позор и насмешки, которым я подвергался, придают молениям на лестнице особую силу. Придумал я себе и аскетические истязания: когда я ложился в постель и начинал забываться первым сладким сном — я заставлял себя вставать и прочитать известное число молитв с поклонами, потом опять засыпал и опять подымал себя, так раз до трех. Так надеялся я отменить изгнание Тани. Я привык носить в душе постоянное, от всех скрываемое горе, и уже не облачения и свечи притягивали меня в алтаре — а жажда общения с Богом, справедливости и милосердия.

Да, не такой теперь был наш дом, как в тихой квартире Штатного переулка. Отец читал желтые тома Ренана, Золя и Тэна[294]. Гостиная наполнялась первыми продуктами французского модернизма: афишами Мухи[295], египетскими и ассирийскими изображениями, вазочками древнерусского стиля. На все это ворчал дядя Витя, и я ему бессознательно сочувствовал. Микробы гниения, проникавшие в Дедово, проникали и в нашу квартиру. Отец стал спать в кабинете: прежняя спальня превратилась в рабочую комнату моей матери. В ней было холодно и уныло, а в углу торчал предмет, которого побаивались прислуги. Там сидел манекен с крашеной головой, окутанный покрывалом. Иногда это покрывало спадало, и виднелось розовое лицо с голубыми глазами. Когда этого манекена раз во время уборки положили на постель, прислуге показалось, что на постели лежит покойник[296]. Мой отец становился грустным, часто страдал бессонницами. Какое-то тяжелое раздумье виднелось в его взоре, когда он сидел перед грудой французских, еврейских и греческих книг в большом, изысканном кабинете, украшенном «Христом в Эммаусе» Рембрандта и большой афишей с изображением Сары Бернар в роли Самарянки из пьесы Ростана[297]. Иногда он захватывал меня на молебны в гимназию, где он преподавал[298]. Это было очень приятно и лестно. Учителя с восторгом приглашали меня в учительскую, усаживали и занимали разговорами, а особенно нравился мне глубоко уважаемый моим отцом законоучитель отец Гавриил, высокий и красный, с черными глазами и роскошными, чуть седеющими волосами, напоминавший первосвященника Илию с картинки из Священной истории. Брал меня отец с собой и в разные учреждения: в банк, контору Волкова и типографии. Мне очень там нравилось. Я завидовал молодым людям в крахмальных воротничках, сидевшим за высокими конторками, и мечтал сам со временем занять их место. Я читал тогда «Давида Копперфильда»[299] и непременно хотел стать клерком и жениться на дочери моего начальника. В типографии отец водил меня по всем отделениям, показывая работу наборщиков.

Бури на кухне совершенно оканчивались летом, и это еще более привязывало меня к Дедову. Афимьи не было, у матери моей с Таней за все лето случалось не больше одного легкого столкновения. Но близилась зима, листья желтели, августовское небо покрывалось барашками облаков, и я с ужасом думал: опять Москва, Афимья, бури на кухне. Я решил поделиться моим горем с тетей Наташей, в один из вечеров позднего лета, когда мы лежали вдвоем в сумраке ее спальни, и она закутывала меня своей душистой синей тальмой. Тетя Наташа сильно меня ободрила: «А я совершенно не подозревала, что ты так любишь Таню», — сказала тетя Наташа.

Трудно объяснить, чем сумела она меня утешить. Сладко было впервые разделить скрываемое горе и довериться ее умному и любящему сердцу.

   — Если будет очень плохо, напиши мне в Петербург, — закончила тетя Наташа свои утешения, — я возьму денег у дяди Тяпа и сейчас же приеду.