Воспоминания

Я все глубже погружался в быт батюшкиного дома и сравнивал его с нашим бытом. Во-первых, подымался вопрос: чей дом богаче. Коля был уверен, что мы богаче по сравнению с ними, но я знал, что дело обстоит обратно. Наш приход был одним из самых богатых в Москве. И, однако, Колю держали в черном теле. Жил он в комнатке около кухни, где постоянно гладили и жили портнихи. Спал он на очень жестком тюфяке под шинелью своего брата. Батюшка неохотно давал деньги даже на гимназические тетрадки, говоря: «Можешь сам себе сделать тетрадь из бумаги». Ваня с аппетитом объяснял мне, что батюшка брал ключи, направляясь к стене, открывал какие-то ящики и рылся в них. Ваня, наклонившись к моему уху, шептал:

   — Батюшка считает деньги. Вот видишь: в том ящике — церковные деньги, а в этом, — он еще понижал голос, — его собственные.

Раз Ване случилось разломать лопату с батюшкиного двора. Отец Василий, узнав об этом, пригласил Ваню в свой кабинет. В доме трапезника были слезы. Перед всенощной отец Василий принял Ваню в кабинете, где лежали куски разломанной лопаты и, указывая на них, спрашивал:

   — Что это? Что это значит?

Но все изменялось в доме батюшки, когда приходили гости. Появлялись целые корзины с бутылками пива, ящики с колбасами и сырами. Матушка любила жить широко, и зимою в окруженном сугробами доме были шумные и веселые вечера. Множество родных с разных приходов Москвы съезжалось к отцу Василию. Сам отец Василий происходил из бедного сельского духовенства, а родных у него в Москве совсем не было. Зато матушка принадлежала к церковной аристократии, и родня ее образовывала целую сеть приходов в лучшей части города. Бесконечные кузены и кузины, гимназисты и студенты съезжались в гости; кругом этого центра было множество товарищей и подруг Колиных братьев и сестер. Мы с Колей, как младшие, только издали созерцали это великолепие. Колины сестры были барышни на выданье, матушка устраивала для них танцы и спектакль за спектаклем. Я особенно любил присутствовать на репетициях, но к 10 часам я обязан был быть дома, и редко удавалось смотреть дальше второго акта.

Отец Василий жил среди этого совершенным отшельником и редко выходил к гостям. Иногда можно было видеть его серебряную голову, проплывавшую через залу в кабинет, кабинет таинственный и грозный, куда Колю иногда приглашали, чтобы высечь. Колю одного из всех моих товарищей по церковному двору секли, и я стыдился того, что меня не секут, как и того, что я называю моих родителей «папа и мама», а не «папаша и мамаша».

Мог я сравнить наш быт также с бытом соседей наших Бугаевых. Я смутно тогда сознавал, что наши отцы принадлежат к разному кругу. У Бугаевых получались «Московские ведомости», у нас «Русские ведомости»[305]. Николай Васильевич принадлежал к консерваторам и националистам; в нашей квартире казалось ему очень подозрительно, так как дух дяди Володи, известного либерала, западника и католика, в ней царствовал. Боря скоро стал подпадать под влияние моего отца, и это возбуждало глухой протест Николая Васильевича, питавшего панический страх перед всем, что пахнет «романтизмом».

Сам он был математик, и жизнь его была построена математически точно. К четырем часам он приезжал из университета и садился за обед; часок отдыхал после еды, затем работал, читал книги по географии или философии, и к восьми часам выходил к чаю, часто принося с собой в столовую толстый том и отмечая ногтем то место, где остановился. Ставил в тупик горничную, важным тоном задавая ей вопрос:

   — Поля, вы уважаете Платона?

Горничная краснеет, потупляется. Николай Васильевич заливается визгливым хохотом и кричит:

   — Что? Что она говорит? Нет, не уважает. Ну, а может быть, — Аристотеля?

Иногда его остроты принимали непристойный характер, вращаясь около вопросов пищеварения. Жена его, Александра Дмитриевна, с негодованием восклицала в таких случаях:

   — Что это, Николай Васильевич!

А Боря густо краснел и принужденно смеялся.

Погруженный в теорию чисел, Бугаев иногда впадал в какое-то мистическое исступление. Вдруг он начинал изучать Апокалипсис, приносил его за чайный стол и, впиваясь в страницу маленькими черными глазками и подняв палец, возглашал:

   — И ангелу Филадельфийской церкви напиши[306].

После чая Николай Васильевич неизменно уезжал в клуб и возвращался домой очень поздно, часу во втором. Жизнь Александры Дмитриевны протекала совершенно независимо от мужа. Это была одна из известных прежних московских красавиц. Николай Васильевич вступил с ней в брак по соображениям теоретическим. Являясь сам воплощенным интеллектом, Николай Васильевич решил, что жена его должна быть противоположностью, то есть воплощением телесной красоты.

   — Я сделаю предложение той барышне, у которой найду идеальный нос, — объявил Николай Васильевич.