Воспоминания

Самым приятным событием этой весны была поездка в Новый Иерусалим, которую устроила Зязя, дочь старой матушки. Еще едва рассвело, когда Зязя в телеге подъехала к нашему дому, и Таня разбудила меня. Надо было торопиться, чтобы поспеть к обедне. Мы поехали втроем: Зязя, Коля и я. На косогорах Коля быстро соскакивал, чтобы облегчить лошадь, я без большого удовольствия следовал его примеру. Наконец из-за леса загорелся громадный золотой купол: колокольный гул, казалось, излучался прямо из сиявшего синего неба. Мы слезли у монастырских ворот, где был изображен вход Господний в Иерусалим[323]. У окошка продавал просфоры красивый юный монах с золотыми кудрями по плечам, похожий на апостола Иоанна. Просфоры были громадные и теплые. Монах стряхнул муку с широкого смуглого основания просфоры и легкими фиолетовыми чернилами выводил имена живых и усопших, которые диктовала ему Зязя. Поспели мы как раз к началу поздней обедни. Громадный храм был набит, мы теснились к самому амвону, напирая на человека в чесунчовой рубашке, которая вся почернела от пота и отвратительно пахла. Толстенькие чернобородые дьяконы парами мерно двигались по храму, звеня кадильницами. В бесчисленные окна высокого купола вливалось голубое небо. Посреди храма возвышалась золотая пещера Гроба Господня[324].

После обедни мы скитались по саду, который сбегает к реке Истре. Там пили святую воду в двух колодцах: Силоамском и Самарийском[325]. Мы с Зязей благоговейно переносились в евангельские времена: Истра называлась здесь Иорданом, за нею виднелась круглая вершина Фавора и синело село Скудельничье. Поклонились мы и дубу Мамврийскому. Молодой монах с золотыми кудрями встретился нам в саду, и мы оба с Зязей восхищались и желали узнать его поближе. Чай мы пили не в парадной гостиной для чистой публики, а в простом трактире, так как Зязя соблюдала экономию. Но нам отвели там отдельную комнату, принесли много горячего белого хлеба и два фарфоровых чайника.

   — Это что же, твои сынки будут? — спрашивала трактирщица Зязю про меня с Колей.

   — Мои, мои, хозяйка, — отвечала ей Зязя, чтобы отделаться от объяснений.

В монастырской лавочке мы накупили много всяких святынь и особенно много картинок, изображающих страдания Христа: Христос в терновом венке, багрянице и с тростью.

Перед отъездом мы решили искупаться в Истре. Я привык купаться в прудах и не умел бороться против течения и выбивался из сил, а пересечь его не догадывался. Зязя издали с ужасом следила за этим купанием. Может быть, я в конце концов потонул в нашем Иордане, если бы Коля не подплыл и не вытащил меня.

Новый Иерусалим оставил на мне неизгладимое впечатление. Угол моей комнаты, где стояли престол и аналой, украсился новыми картинками Христа в терновом венце и багрянице, подымающего голубые страдальческие глаза к небу. Охваченный атмосферой монастыря, я начал аккуратнее вычитывать молитвенные правила. Мне захотелось подражать Новому Иерусалиму, и я начал давать евангельские названия нашим окрестностям: всего легче, конечно, было найти дуб Мамврийский.

А в религиозном утешении я нуждался больше, чем когда-либо. Этой весной переезд в Дедово не принес обычного облегчения. Во всем чувствовалась неизбежность скорой разлуки с Таней. Близилась катастрофа. Таня по вечерам шила у открытого окна экономкиной комнаты. Звенели ее ножницы, наперсток: она взглядывала на меня пронзавшим мне сердце грустно-нежным взглядом: «Что делать, милый?..» Я бежал на пруд, задыхаясь от слез. С деревни доносилось блеяние, бабы с ведрами толпились на берегу; я бороздил пруд взад и вперед на нашей новоосмоленной лодке и все решал вопрос: что мне делать, если Таня уйдет?.. У меня была неподвижная мысль, что тогда и мне необходимо покинуть наш дом. По дороге на станцию, в одном имении среди елового леса, была одинокая хижина, что-то вроде сарая: я подумывал, не поселиться ли в этой хижине навсегда, подражая святым отшельникам? Вообще шалаши давно манили меня. Каждое лето Арсеня Арендателев выстраивал мне шалаш из сена, и я уединялся в нем с молитвенником. Мне хотелось во всем подражать монахам и священникам, а так как наш отец Иоаким бывал на праздниках «шибко болен», то мне хотелось подражать ему и в этом. В воскресенье после завтрака я пробирался к шкафу с конфетами, глотал несколько шоколадин с ромом и старался уверить себя, что я пьян, что я плохо держусь на ногах.

Мой отец и мать подолгу взволнованно спорили по ночам и все по- французски. После этих разговоров у моей матери завивались волосы, что всегда было для нее признаком сильного волнения. Однажды отец сказал мне, что мы с ним вдвоем на несколько дней поедем к бабушке. Эта бабушка, мать моего отца, жила на даче у своей старшей дочери Поповой. Я обрадовался поездке. Накануне вечером долго кружил в лодке по пруду, прощаясь с Дедовом. Утром мы выехали со двора, и Таня весело кивала мне с балкона.