Воспоминания

Не знаю, был ли он прав. Как будто, выпуская штаны, я не думал об Эльзе, но так как я обычно этого не делал, а сделал как раз перед приездом Эльзы, то надо думать, что между этими явлениями была некая причинная связь, хотя и скрывавшаяся в области неотчетливого сознания. Эльзу я видел несколько раз зимой, но не обращал на нее внимания, сегодня она должна приехать ко дню Марусиного рождения.

Немного посидев у матушки, я быстро побежал в Дедово. Солнце уже заходило: на темневшем балконе виднелись силуэты дяди Вити и тети Веры, ожидавших Эльзу. Какая-то сила повлекла меня за ворота и далее на проезжую дорогу. Издали звенел бубенчик, и поднималась пыль от пролетки. Я сошел с дороги, взобрался на забор большого сада и занял наблюдательную позицию. Звонки все громче, все ближе: я уже различаю, что в пролетке сидит барышня. Маруся, не замечая меня, сбегает под горку, экипаж останавливается, подруги падают друг другу в объятья и идут вдвоем к усадьбе. Я слезаю с забора и следую за ними издали.

Подруги скрываются в комнате тети Наташи. Я толкусь в соседнем кабинете дяди Тяпа, из-за двери до меня доносится трескучий немецкий говорок неумолкающей Эльзы. Эльза — немка, дочь главы какого-то большого торгового дома: она — полная и румяная, с золотыми волосами и карими глазами. Букву «р» она трещит, как будто сыплется горох. Я совсем не понимаю по-немецки, но слушать этот треск довольно приятно. После вечернего чая мы толпой отправились на Большой пруд по совсем черным аллеям. На пруду зашел разговор о том, что хорошо бы теперь покататься, и я уже прыгнул в лодку, но Эльза заявила:

   — По-моему, лучше днем кататься!

Я вернулся в наш флигель, но перед сном мне вдруг что-то понадобилось в большом доме, и я побежал по освещенной крупными звездами дорожке. На балконе еще горела лампа: под ней сидели две подруги — одна чернокудрая, другая золотокудрая, и продолжался треск:

   — Oh! du weisst, er hat mir gesagt…[332]

Карие глаза Эльзы остановились на мне:

   — А я, как увидела, что кто-то сидит на заборе, подумала, что это он, — обратилась она к Марусе.

Он!.. Однако это становится… я еще не мог назвать этого по имени, но то, во что я погрузился, закрыв глаза на постели, было не сон: это было какое-то блаженство. Утром все было решено. Эльза долго не выходила к чаю, но вот дверь отворилась, и показалась розовая Эльза в белоснежном кисейном платье. В эту минуту я понял, что я ее люблю, ее одну, и навсегда! Надо было немедленно что-нибудь выкинуть… После чая я побежал к Арендателевым и потребовал себе лошадь. Оседлав ее, я начал ездить кругом большого цветника, перед балконом, на котором сидела Эльза. Не произведя на нее никакого впечатления, я хлестнул лошадь и помчался в поле…

В этот день было рождение Маруси. На поляну за большим прудом свезли воз можжевельника для ночного костра. Весь большой балкон мы увешали разноцветными и бумажными фонарями. Перед обедом, когда солнце начало склоняться, мы втроем пошли на пруд. Две девушки в белых платьях шли, держась за руки. Мы вышли из рощи, и перед нами засинел пруд, когда они вдруг запели:

Не для меня придет весна,
Не для меня Буг разольется…[333]

Тоска, блаженство, блаженство невероятное наполнили мою грудь. Казалось, еще немного — и сердце разорвется…

Когда двор потемнел, у ворот забелела борода старика Коньшина. Он пришел со своей большой семьей, с дачи за семь верст, и нес на плечах палку, увешанную разноцветными фонариками. Ночь была довольно холодная. Часов в 11 запылал костер за большим прудом: на палках были привязаны ракеты и римские свечи, которые поджигал толстенький дядя Витя. Он подносил огонь и упрыгивал в мокрую траву: огонь клокотал, шипел и крутился, и из него, как выстрелы, вылетали розовые звезды, развивались в черное небо и там гасли. В их мгновенном огне я видел Эльзу, надевшую поверх кисейного платья теплую кофточку. Чтобы как-нибудь выразить свои чувства, я подбегал к ней, рыча как зверь, и кидался в сторону. Потекли блаженные дни. Эльза должна была уехать очень скоро, но загостила и забыла об отъезде. Казалось, его совсем не будет. Я не отходил от Эльзы, выказывал ей рабскую покорность, угадывал и исполнял ее малейшие желания. По-видимому, она этим не тяготилась. Она начала заниматься со мной по-немецки: иногда по вечерам мы долго сидели с ней вдвоем на большом балконе. Июльские звезды гасли, Эльза куталась в теплый платок и рассказывала мне о своей семье, о том, что мама запрещает младшим детям оставлять хлебные корочки. Я заставлял ее еще и еще сказать, около какой церкви она живет, чтобы услышать: «У Ильи Пророка!» Мы с Марусей придумывали ей нелепые фразы на букву «р». Тетя Вера сделала фотографию двух подруг, где они стояли в большом цветнике, держась за руки.

Казалось, блаженство будет тянуться без конца, но раз, возвращаясь из Надовражного, мы увидели у ворот усадьбы неизвестный экипаж, запряженный парой лошадей. О, ужас! За Эльзой ее встревоженные родители прислали человека из их торгового дома.